В эти дни все оглядываются.

Едет молоковоз, гремит бидонами, но вдруг остановит коней и долго вслушивается в лес придорожный: то ли падает лист, то ли ходит кто.

Копают в поле картошку. Разогнутся вдруг, долго смотрят вдаль или в небо: никак журавли, да не видать чего-то.

Да и сам ты оглядываешься то и дело, знаешь — почему и все же оглядываешься.

Перед краем лесного оврага неожиданно меня встретил олень. Он двигался глубоко внизу навстречу овражному ветру, и над оврагом видны были только рога. Рога были тонкие, вычерченные с певучей плавностью почти прямых линий, так обязательных для всякого благородного оленя. Но на концах рогов колыхались тончайшие и узорные пластины пламени. Пламя покачивалось в такт шагу и в размер полета ветра.

И, лишь очнувшись от минутного ошеломления, сумел я понять, что вижу обычный клен, клен старый, стройный, пообдутый ветрами.

Теперь, как вспомнишь про него да про другие клены глухоманей, так и чудится, будто замерли по осенним лесам золотые олени.

Леса редеют. Листва тихо садится в траву. Теперь уже не только небо, дальние пашни, угоры, деревеньки проглядываются.

Но листва еще есть.

Вчера солнце садилось и село за облако. Облако стало красным, оно углищем зарделось по ту сторону леса.

За огородами лен колотили. Когда одна из женщин случайно обернулась, то не разобрала и закричала:

— Бабоньки, лес-то горит!

По сжатым нивам, по убранным полям бродить коням теперь привольно. И ночью и в полдень, в туман и в дождь ходят они без присмотра, жиреют, сила гудит в них.

Ржут кони, словно мальчишки, гоняют друг друга, взбрыкивают, и ржанье — хвастливое, дикое. Будто и нет человека для них.

Но стоит ночью в стогу задремать да проснуться среди тьмы, и слышишь: кони собрались к тебе и тихо гуляют по травам, а иной даже стоит возле самого стога и, может быть, спит, и слышно, как во сне перебирает ушами.

По лесу прошел ливень, и я напал на дорогу, когда во всю ширину ее уже катился ручей. Я вошел в воду. Она была холодна, и если бы я хоть немного опасался простуды, ни за что не побрел бы водой.

Из-за тучи ударило солнце, лучи его процедились сквозь сомкнутые кроны, позеленели и зажгли прошлогоднюю листву сиреневым сиянием. Обочь дороги на этой сиреневой листве я и увидел быстрый босой след. На ближайшей дорожной излучине хозяин следа должен был, глубоко наклонившись, пройти под тяжелой лапой почтенной ели.

Эта еловая лапа голубыми от дождя иглами кротко держала на ветру длинный желтый волос. Волос скручивался в широкую сверкающую спираль, ветер старался разогнуть его, но гроза уже прошла, и силы у ветра не хватало. Ветер был робок, в нем не чувствовалось настойчивости.

Женщина явно торопилась, словно за кем-то поспешая, проваливаясь сквозь листву в грязь, но все-таки не входя в ручей. Я вышел из ручья, осторожно ступая там, где прошла она. Моя широкая нога закрывала ее ступню без остатка. Мне хотелось идти по этому следу куда угодно.

Ручей свернул с дороги и ушел в лес по оврагу. Теперь я понял, за кем спешила светловолосая лесная путешественница, потому что из ручья вышел на дорогу широкий мужской след.

Но я продолжал идти за ней, пока следы вели по глинистой холодной дороге. Когда дорога взмыла на теплый песчаный косогор, словно с неба свалился на нее третий, крошечный детский след.

Что делать?! И я свернул в чащу, потому что давно уже прошел тропинку, которая могла привести меня прямо к дому.

Те самые листья, которые так недавно шумели высоко под облаками, теперь летят ко мне под окно.

— Куда вы летите?

Они толпятся у завалины торопливой золотой стаей. Они силятся поведать мне что-то. Но я не понимаю речей их.

— О чем вы?

Тогда они летят к малышу Гельке, который сидит посреди дороги и возводит из пыли какие-то лиловые города.

Они окружают его. Они вспархивают ему на локти и на плечи. Он улыбается им, он подбрасывает их, он их ловит, Он ни о чем их не спрашивает. Они ничего ему не говорят.

Они поняли друг друга.

Они просто играют.

Прошла по листве мокрая гулкая буря, над лесной дорогой нашей разомкнулись деревья. В осиннике стало светло, и в лужах теперь стоит небо.

Замрешь на берегу лужи, словно скала в небесах тебя держит, а внизу — сине, ясно, да глянешь — и гуси плывут в небесах под ногами. Голова даже кружится. И кажется, летишь.

На что конь, и тот порой забудется и упрется перед лужей, глядит под ноги в небо бешеными глазами, словно в пропасть.