За березником начинался ельник, тоже молодой, но постарше, возрастом лет под тридцать. Здесь было влажно, и под ногами шелестела редкая высокая трава. Пахло грибами. Павел Петрович вспомнил, что тут вот и должна быть где-то поляна, на которую он мальчишкой бегал за белыми грибами. Тут лежало его потаенное место. Грибы росли под высокой березой, в самых ее корнях, один год с одной, другой год с другой стороны. Но где сейчас поляна и береза, разобраться в этом незнакомом теперь ему лесу было трудно. «Да и не заросла ли она?» — подумал Павел Петрович. Но все-таки шел, прикидывая в уме направление.

А впереди блеснул рассеянный свет, и показалась поляна. На дальнем краю поляны спиной к Павлу Петровичу косила траву Анна. Она широко замахивалась и ступала по-мужски. Павел Петрович вспомнил, как она ходила, как косила тогда, еще девчонкой. Нет, не так. Все в ней было тогда легкое, быстрое и даже немного суетливое. В ее глазах, в говоре, в движении плеч под красным сарафаном беспокойствовала тогда смешная торопливость.

Павел Петрович хотел было окликнуть Анну, но сдержался. Он увидел и признал ту большую березу. С тех пор береза взросла, набухла стволом, выгнула и раскинула ветки. Она стала широкая, стала твердая, похожая на сосну. Лунный свет шелестел в ней, мглился и сыпался по листве.

Павел Петрович двинулся к березе. Он двинулся с замирающим сердцем, как на охоте ранним утром. Он присел под березой, под рассыпанным светом ее листвы, и начал шарить пальцами между корней. Корни вспучивались и уходили вглубь, ускользали из-под пальцев Павла Петровича. Павел Петрович шарил и дышал торопливо.

Но вот под ладонью прошелестел гриб, словно чья-то добрая дремлющая щека. Гриб этот белый был матово-бурым, с хрящеватой вздутой ножкой. Он лежал на ладони смирно и никак не мог проснуться. Шляпка его на лунном воздухе светилась мглистой драгоценной тяжестью.

— Анна! — крикнул Павел Петрович.

Анна бросила косить, обернулась и спросила:

— Чего тебе?

— Тут гриб. Белый, — сказал Павел Петрович.

— Я знаю, — сказала Анна. — Беру я их здесь.

— Хороший гриб, — сказал Павел Петрович. — Смотри какой.

— Подожди, догоню до краю, — сказала Анна и снова пошла с косой, ступая крепко и замахиваясь широко.

Тормозя, поезд подкатывал к пустынному и ярко освещенному перрону. На перроне стоял дежурный в шинели, в ушанке, флажок держа прямо перед глазами, словно градусник.

Вокруг вокзала замерла глубоко утяжеленная инеем роща. Поезд встал — ветер подхватил и смел с перрона окурки, распахнул уши зимней шапки дежурного и ударил в рощу, как в облако.

Краев накинул пиджак и выбежал из вагона. Он прошел знакомыми вокзальными закоулками в ресторан и сел за длинный, уставленный тарелками стол. В тарелках был борщ, и пахло от борща сельдереем. Подбежала маленькая белокурая официантка с молодым внимательным лицом и походкой наездницы.

— Осетрина, сто грамм коньяку, и чтобы мне спалось после этого, — сказал Краев. — Ну и, понятно, в срочном порядке.

— Поезд стоит десять минут, и вздремнуть вы можете, как только расплатитесь, — сказала девушка и одним духом явила на стол графин, бутерброд, подсчитала и вернула сдачу.

Она ушла к буфету, где на подоконнике стояла небольшая квадратная радиола. Девушка порылась в пластинках и спросила буфетчицу:

— Я не тебе ли, Клава, отдала пластинку, что купила утром?

— Вот она, — сказала Клава. — Или не помнишь, как подала?

— Где тут за день упомнишь. Мать родную как зовут из головы этими пассажирами выдует, — улыбнулась официантка. — Вроде детская пластинка, Егорке буду на ночь играть.

Краев опрокинул коньяк в рюмку и замер над ней, чуть подняв плечи, как перед стартом.

Девушка поставила пластинку, и медленно, глухо, как тяжелая волна метели, трижды ударила музыка. Краев шумно выдохнул, оглянулся и настороженно склонил голову. Оркестр замер, и слышна стала скрипка, которая текла каким-то снежным склоном, так что чувствовалось только робкое ночное вспыхивание сугроба. Краев сидел напряженно, словно ожидал, что к нему сейчас подойдут и скажут что-то внезапное. Оркестр между тем снова вступил, и пошли от него широкие мглистые покачивания. Краев поднялся, быстро вышел из вокзала и вернулся в вагон. Он собрал в чемодан разбросанные поверх постели дорожные газеты и журналы, накинул шубу, надел шапку и с чемоданом вышел на перрон.

— Гражданин, вы ведь, кажется, до Москвы? — сказала проводница.

— Я остановку сделаю, — ответил Краев.

Он отметил на вокзале остановку, сдал чемодан в камеру хранения, вышел на маленькую заснеженную площадь и увидел серое такси. Он открыл заднюю дверцу машины, сел в глубокое похрустывающее кресло и коротко сказал:

— В Раменье.

— Эк куда, — сказал шофер, не поворачивая головы. — Туда уж два дни пути никакого нет.

— Как это? — строго сказал Краев.

— Метель была.