Человек сел у костра, снял сапоги, портянки размотал и положил все рядом с огнем. Анна стала своим деревянным ковшом вычерпывать из котла воду и сливать ее в кадку.

— Устал, — сказал человек, отдуваясь. — Сердце пошаливает. А никогда и в голову не пришло бы, что сердце захандрит.

— Да, не пришло бы, — сказал Павел Петрович.

— А вы издалека?

— Издалека, — сказал Павел Петрович. — Да вот приехал навестить эти места.

— Необъятные места, — сказал человек, продолжая отдуваться и весь всколыхиваясь мощной грудью. — Тихие. Богатые. Рыбные. А где вы на квартиру встать решили?

— Да здесь хочу.

— Тогда будем знакомы. Василий.

— Павел, — сказал Павел Петрович. — Пашечкой раньше звали.

Анна остановилась перед кадкой с полным ковшом кипятка. Низкое солнце ударило в ковш и залило кипяток мелкой мчащейся медной монетой. Анна выплеснула ковш на землю и сказала:

— Мужики, хоть бы сами котел перекинули.

Павел Петрович и Василий ухватили котел за черные гнутые уши тряпками и, приседая, отстраняя лица от пара, перевернули кипяток в кадушку. Из кадушки, застланной по дну мякиной, ударило мягким душным туманом.

Василий зажмурился, потом открыл глаза и блаженно посмотрел на Павла Петровича:

— Аж всю душу захватило. Я ведь и родился здесь, и вырос.

Он отнес котел к огню и поставил на землю.

Анна взяла ведра и пошла за водой.

Павел Петрович смотрел ей вслед, видел ее пожилую крепкую походку, походку сильной крупной лошади, умело и спокойно привыкшей ходить в плуге.

— Сестра моя, — сказал Василий.

Павел Петрович кивнул и закрыл глаза.

— Тяжелую жизнь прошла, — сказал Василий, присаживаясь на землю. — Муж на фронте погиб. Пятерых детей одна почти что вырастила. На корове поля колхозные распахивала. Теперь уж дети разлетелись по городам. Кто на заводе, кто замужем, кто в институте.

Василий потянул к себе рюкзак и принялся его развязывать. Развязал. Из рюкзака пахнуло речным запахом свежей рыбы.

— А деревня наша большая была, — сказал Василий, развязав рюкзак и оглядывая угор.

Павел Петрович кивнул и открыл глаза.

— Ну что же, поночуйте у нас. Пива попьете. Спать есть где, — улыбнулся Василий. — А теперь — за рыбу. Уху заушим.

Он вытащил за хвост из рюкзака щуку. Щука была ростом с конскую голову и холодцевато поблескивала в сумерках. Василий швырнул щуку Павлу Петровичу. Щука жидко упала в траву и сонно шевельнула хвостом. Василий вытащил голавля, тоже крупного, тронутого желтой медью по животу, с застекленевшими дикими глазами.

Павел Петрович достал из кармана перочинный нож и снял со спины и с боков щуки мелкую мягкую чешую. Потом он поставил щуку на спину и тонко распахнул ей белое брюхо узким лезвием.

Анна пришла с полными ведрами и снова пошла за водой.

Щука лежала перед Павлом Петровичем как бы сама распахнувшаяся. А в брюхе у нее была сорога. Лежала сорога смирно, как-то прильнув к щуке, ровно спала в тепле и в покое. И не казалось, что сорога проглочена, а думалось, что это щука собралась родить ее, сотворив сорогу в своем теле.

— Ну и как теперь? — спросил Павел Петрович. — Дом где теперь и работа далеко ли?

— Я здесь работал сначала, — сказал Василий. — Потом перевели меня в область. На счету на хорошем был. Потом на фронт направили. В особых войсках был я. Потом опять работал в Москве. А года три назад пенсию мне дали. Посидел, посидел я — дома не сидится. К делу привык, сложа руки — не могу. Пошел я просить работу какую-нибудь. Устроили меня. Заместителем директора в музее работаю. Работа хорошая, люди интересные. Культурные такие. Знают столько, что голова кругом идет. Даже не верится.

Василий говорил и большими сильными пальцами снимал с голавля чешую.

— А вы? — Василий мягко коснулся голавля лезвием и развалил плотное жирное брюхо надвое. — Мне кажется, вы тоже научный работник.

— Я преподаю в Горьком в одном институте историю философии, — сказал Павел Петрович.

— Ну так и есть, — обрадовался Василий. — Глаз у меня наметанный. Анна, — крикнул он, — тащи-ка, милая, чугунок да сольцу! Эх и уху заушим!

— Хорошая уха получится, — согласился Павел Петрович. — Двойная.

— Тройная даже, — уточнил Василий. — Я еще ершишек прихватил. Мы их чистить не будем, а так прямо. После выкинем, как говорится, за ненадобностью. Для вкуса. Вы уж тогда рыбку сполосните, а я огонек в стороне разложу.

Павел Петрович взял голавля, взял щуку, поддел их каждую на палец и потащил на весу к колодцу. Он положил рыб на траву, снял крышку и опустил в сруб небольшое железное ведро на цепи. Он разматывал холодную мокрую цепь и старался припомнить то, давнее, лицо Василия.

Ведро коснулось воды, прогремело и дернуло цепь. Стало тяжелым. «Васька был высок и плечист. Силен. Однажды на спор он подлез под мерина Стратилата и поднял на плечах. Мерин тогда удивился, взболтнул ногами и свалил Ваську». Ведро шло вверх медленно и гулко поплескивало воду. Павел Петрович смотрел туда, в глубь колодца, напрягался и никак не мог вспомнить лицо Васьки. Ведро блеснуло в глубине водой, как большой внимательный глаз. Вода раскачивалась, ходила в ведре, словно о чем-то думала. И начало выступать перед Павлом Петровичем лицо.