Она увидела этот монастырь по пути в аэропорт. Монастырь стоял на горе и был почти полностью скрыт в гуще деревьев. Она подумала, что там, наверное, очень прохладно и спокойно… Она попросила таксиста остановить машину и, расплатившись с ним, стала подниматься по лестнице.

День близился к закату. Солнце исходило кровью над самой ее головой. А может, это ее душа исходила кровью? Ей было так больно, будто в ее душе зияла кровоточащая рана. Она так и сказала монахине, открывшей ей дверь: «Мне больно. Я хочу покоя. Пожалуйста, примите меня к себе».

Монахиня не стала ни о чем ее спрашивать. Она пригласила ее войти и провела в свободную келью. «Можешь жить у нас сколько захочешь, пока тебе не станет легче», — сказала она.

Вероника сомневалась, что ей когда-нибудь станет легче. Сцены из дневника матери неотступно преследовали ее и здесь, оживая перед глазами. Восемнадцатилетний Габриэле и юная Констанс были единственными героями ее сновидений, и днем они тоже вертелись где-то рядом, наперебой рассказывая ей о своей любви.

«В наш прощальный вечер ты сказал, что такой любви, как наша, больше нет, — писала мать на последних страницах своего повествования. — Мы пошли в пиццерию на углу той площади, где всегда шумит фонтан. Мы очень любили это место и днем часто приходили к фонтану и смотрели, как туристы бросают в него монетки — они делали это, чтобы вернуться, следуя старой римской традиции. Ты всегда смеялся над этой традицией и говорил, что для того, чтобы вернуться в Рим, этим людям достаточно купить билет на поезд или на самолет, и нет никакой необходимости просить фонтан о содействии… В те теплые апрельские дни ты хватал меня за руку и бежал со мной к фонтану, а там, захватив ладонью воду, брызгал мне в лицо и на волосы. Однажды ты даже хотел искупаться вместе со мной в фонтане, но потом передумал и сказал, что уже видел подобную сцену в фильме Феллини «Сладкая жизнь», а ты терпеть не можешь повторы.

Но я хотела рассказать тебе о нашем последнем вечере.

Мы сидели за столиком в углу и ели пиццу, запивая ее красным «Фраскати». Вино было очень крепким, и у меня сразу же поплыла голова. Ты заметил это и улыбнулся.

— У тебя сейчас так блестят глаза, будто в них зажглись две лампочки. Знаешь, я всегда буду помнить этот вечер и о том, как у тебя заблестели глаза от вина… А может, не только от вина. И с кем бы я сюда ни пришел — ты меня слышишь, Констанс? — с кем бы я сюда ни пришел, это будет так, как будто бы я прихожу сюда с тобой. — Ты потянулся через стол к моей руке и крепко сжал мои пальцы. — Думаю, я буду часто приходить сюда после того, как ты уедешь… Ты ведь не будешь ревновать?

— Нет, — ответила тебе я. — Я никогда не стану ревновать тебя к другим девушкам. Ведь это будет…

Ты закончил за меня:

— Это будет не как у нас с тобой, Констанс.

Когда мы вышли из пиццерии, дул сильный ветер, а над площадью светила большая желтая луна. Я подбежала к фонтану и подставила руки под его струи — наверное, я действительно была пьяна… Ты сначала наблюдал за мной издалека, потом подошел ко мне.

— Ты очень красивая, Констанс, — прошептал ты, привлекая меня к себе. — Останься такой навсегда, ладно? Где бы ты ни была и с кем бы ты ни была, будь всегда такой, какая ты сегодня, сейчас, — и это будет так, как будто бы ты со мной… А если мы с тобой еще встретимся — когда-нибудь, через много лет, — я снова увижу в тебе эту девушку с зелеными глазами и с мечтательной улыбкой, которая стояла возле фонтана, подставляя мне губы для поцелуя…

Я никогда не забуду этот вечер, Габриэле. Знаешь, мне кажется, что какая-то часть нас с тобой навсегда осталась там, на той площади с фонтаном… Моя память запечатлела в деталях все — шум воды, наш поцелуй… Он был таким долгим и бесконечно нежным. Потом мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу, а фонтан плакал рядом с нами, и его слезы сверкали в лунном свете. Мне кажется, я вижу нас со стороны — тебя, меня и слезы фонтана…

— Не плачь, Констанс, — сказал ты, смахивая кончиками пальцев слезы с моих щек. — Не плачь. Пусть фонтан запомнит нас счастливыми.

— С чего ты взял, что он вообще нас запомнит? — прошептала я, улыбаясь тебе сквозь слезы.

— Он нас запомнит, Констанс. Фонтаны любят и запоминают красоту. — Ты достал из кармана пригоршню монеток и вложил мне в руку.

— Ты ведь смеялся над этой традицией, — напомнила я. — И вообще я знаю, что больше никогда…

Я хотела сказать, что больше никогда не вернусь в Рим, но ты не дал мне закончить.

— Никогда не говори «никогда», — сказал ты, цитируя известную поговорку. — Что же касается традиции, вчера она казалась мне смешной — а сегодня больше не кажется… Брось эти монетки, Констанс. Фонтан сам решит, стоит тебе возвращаться или нет.

Я повернулась спиной к фонтану, потому что того требовала традиция, и бросила в него все монетки. Я сделала это только потому, что так захотел ты. Я знала, Габриэле, что больше никогда не вернусь в твой город. Монетки упали в воду с грустным всплеском — как чьи-то обледеневшие слезы… Ты взял меня за руку и повел к своему «ягуару».

Ты вел машину медленно, не как обычно. Наверное, ты хотел дать мне возможность полюбоваться напоследок вечерним Римом. Я же любовалась тобой. Твоей непринужденной посадкой за рулем, твоим красиво очерченным профилем, твоей загорелой (бархатистой на ощупь, я это знала) кожей. Ветер, врываясь в полуопущенное окошко, ерошил твои густые мягкие волосы, а фары встречных машин бросали на них отблески света. Белый атласный пиджак красиво оттенял твой загар и контрастировал с черными волосами… А я смотрела на тебя и впечатывала в память каждую твою черту, каждое даже самое мимолетное выражение на твоем лице, впитывала в себя, как губка, весь твой облик, чтобы потом можно было этим жить…

Потом. Какая разница, что будет потом? В эту ночь мы еще были вместе, и этого мне было достаточно.

Ты остановил машину у входа в гостиницу, и мы поднялись в мой номер, крепко держась за руки. Закрыв дверь, ты повернулся ко мне и улыбнулся.

Это была не та улыбка, к которой я привыкла, — уверенная, почти дерзкая. Сейчас в твоей улыбке было что-то растерянное, беспомощное, будто ты терялся перед лицом собственных чувств… Но ты всегда улыбался так, когда очень сильно желал меня.