В ту ночь, растворяясь в твоих объятиях, я уже знала, что ты навсегда останешься со мной, — ты, твоя улыбка и твой взгляд, мягкое прикосновение твоих пальцев…»

На этом повествование обрывалось, хотя в тетради еще оставалось несколько чистых страниц. Казалось, автору было больше нечего сказать… Действительно к такой любви, как эта, было больше нечего добавить — она сама говорила за себя.

Подняв глаза от этих строк, которые она уже давно знала на память, потому что перечитала дневник матери раз десять, Вероника задалась все тем же вопросом: почему же они расстались, если так любили друг друга? В дневнике не было даже намека на причину, лежащую в основе этой трагедии — потому что иначе как трагедией, это не назовешь, когда двое людей, так любящих друг друга, вынуждены отказаться от своего счастья. От счастья, которое принадлежало им по праву.

Всякий раз, перечитывая дневник, в особенности его последние страницы, Вероника чувствовала, как жалость к матери переполняет ее до краев, заглушая на какое-то время даже ее собственную боль. Бедная мама! Сколько она выстрадала, расставшись с Габриэле, и как жестоко должна была страдать сейчас, узнав о том, что она, Вероника, стала его возлюбленной, если снова пыталась наложить на себя руки… Разумеется, теперь она понимала, почему мать пыталась лишить себя жизни, понимала и всей душой сочувствовала ей.

Подобное сострадание с ее стороны было бы несколько странным, если бы она ревновала Габриэле к матери. Но боль, которую она испытывала, имела мало общего с муками ревности. К прошлому не ревнуют. А история любви, которую мать описала в своем дневнике, имела место в далеком прошлом, в те времена, когда ее, Вероники, еще не было на свете…

Она страдала от того, что не может стать героиней этой истории, пережитой ее матерью, что мать пришла первой, а она опоздала. И это сознание собственной беспомощности перед лицом времени и судьбы, сознание невозможности своего превращения в двадцатилетнюю Констанс, его первую и самую сильную любовь, было намного мучительнее ревности.

— Я опоздала, — прошептала она, прижимаясь пылающим лбом к прохладному стеклу, за которым синела августовская ночь. — Но почему, почему я не могла быть ею?.. Я бы сумела сохранить нашу любовь, ни за что не поступилась бы нашим счастьем — я боролась бы за него до последнего. До последнего.

Услышав приглушенный стук в дверь, она слезла с подоконника и, захлопнув дневник, положила его на тумбочку возле кровати, рядом с Библией, подаренной ей монахинями.

— Войдите, — сказала она, догадываясь, что это сестра Тереза, та самая монахиня, которая пустила ее в монастырь. В благодарность за теплый прием, оказанный ей здесь, Вероника пожертвовала большую сумму на нужды монастыря. Монахини посматривали на нее с интересом: что же могло заставить эту красивую, богатую девушку искать прибежища в их монастыре? Лишь сестра Тереза не проявляла подобного любопытства — в ее красивых орехово-карих глазах Вероника читала только симпатию и понимание.

Сестра Тереза была намного моложе других монахинь, в большинстве своем пожилых женщин, и вообще сильно отличалась от них. Она была очень красива и держалась с не свойственной монахиням грацией. Вероника нередко задавалась вопросом, что же могло заставить эту молодую привлекательную женщину отказаться от мирской суеты. Вполне возможно, что в прошлом сестры Терезы тоже была любовь и боль.

— Я увидела у тебя свет и поняла, что ты еще не спишь, — сказала сестра Тереза, входя. — Почему ты не спустилась сегодня к ужину?

— Мне не хотелось есть, — ответила Вероника, сделав слабую попытку улыбнуться — ее трогала поистине материнская забота, которой окружала ее сестра Тереза.

Подойдя к Веронике, сестра Тереза положила ладонь на ее лоб.

— У тебя опять жар, Вероника. Может, на этот раз ты все-таки позволишь вызвать доктора?

Сестра Тереза знала о головных болях, которые в последнее время стали мучить Веронику и от которых ей не помогали никакие таблетки, знала она и о том, что вечером у нее ни с того ни с сего подскакивала температура. Уговоры показаться врачу на Веронику не действовали.

— Врач не поможет мне, сестра Тереза, — устало проговорила Вероника, опускаясь на край своей узкой монастырской койки и указывая гостье на дубовый стул с высокой спинкой, стоящий у противоположной стены кельи.

— Кто же тогда тебе поможет?

— Не знаю. Бог, наверное…

— Бог всегда помогает тем, кто действительно нуждается в Его помощи, — сказала сестра Тереза. Эти слова, так часто употребляемые церковниками, в ее устах обрели, казалось, какой-то новый смысл. — Мне Он тоже помог в свое время… Но мы сами тоже должны быть сильными и не падать духом. Бог милосерден к слабым, Вероника, но, я думаю, Он все-таки больше симпатизирует сильным.

— Я не хочу быть сильной, сестра Тереза, — прошептала Вероника. — Я хочу лишь одного — покоя.

Сестра Тереза ничего не ответила на это. Она не знала истории Вероники, а потому не могла подсказать ей путь к столь желанному покою.

Вероника и не ждала ответа. Общество сестры Терезы само по себе действовало на нее умиротворяюще. Сейчас она задалась вопросом, почему с сестрой Терезой ей спокойнее, нежели с самой собой. Этот вопрос повлек за собой другой: спокойно ли самой сестре Терезе?.. Она пригляделась к монахине. Ее красивое молодое лицо было безмятежным, на губах играла едва заметная улыбка. Такую же улыбку она видела на лике Мадонны в капелле монастыря — в ней не было ничего от мирских радостей… «Суета сует, суета сует, — зазвучали в голове слова из Экклезиаста. — Все это — суета».