– Через князя надо бы, – сплюнув, посоветовал Ивашка.

– Прав ведь – сколько ни даст, все укупят, – добавил Стенька. – А тут еще и ты. На что ему забот сверх тех, что уже есть?

– Больно чести много, шельму каждую именем князя уговаривать. Пущу ведь, песьего сына, по миру!

Теперь появление усовершенствованного ткацкого станка из новинки очередной в дело чести превратилось… А тут-то, как по заказу, и вспомнил Булыцкий про мужичка, что в доме теперь уже покойного Феофана видел: Онисима. Вроде говаривал тот, что сам – не то ткач, не то суконщик. Тоже вроде не жировал и, по прикидкам преподавателя, должный согласиться к эксперименту. Вот только как отыскать его, пенсионер не представлял. Тут Милован в помощь и пришел. Отыскал того дружинника – Тита [73] , который, поворчав, привел товарищей к дому искомому.

– Ты, Никола, вот чего, – уже у двери, насупившись, прогудел тот, – слова не держишь своего.

– Чего?! – трудовик остолбенело уставился на бородача.

– А того, – отвечал мужик, – что ворогов скручивать научить обещал, а сам-то – кукиш! Утек!

– Обещал, – вспомнив тот разговор, согласился пожилой человек. – Да только ты напраслины не городи! Никуда я не утекал. Вон, как был при хоромах княжьих, так и остался. А ты, чем пустобрехствовать, сам бы подошел да спросил. Или, думаешь, мне за каждым гоняться – радость? Тебе надобно, ты и ищи меня!

– Не серчай, – Тит примирительно поднял руки. – Твоя, Никола, правда, а я – не прав был. Прости.

– Бог простит. Пошли?

– Пошли, – Тит властно толкнул дверь.

Из сеней пахнуло ладаном и горелым воском, а из самой избы донесся протяжный женский плач.

– Мир в ваш дом, – не замечая этого, дружинник распахнул хлипкую дверь и вошел внутрь слабо освещенной лучинами и зажженными свечами комнаты. На лавке, головой к красному углу лежал укутанный рогожками иссушенный пожилой человек, в котором хоть и не без труда, но признал Булыцкий того самого горемыку.

– Что с ним?! – разом стихомирившись, вполголоса, так, словно бы боялся потревожить умирающего, поинтересовался пришелец у стоящих на коленях женщин разного возраста.

– Угорел, милый! Угорел, соколик, – трясясь от плача, отвечала самая пожилая из них; судя по всему – жена умирающего. – Знобуха да трясуха [74] окаянные в гости пожаловали, так и угорел! Уж и день который жаром полышет! – причитая, продолжала та. – Уже и свечки перед всеми святыми, и в церквях – мольбы, а все одно – угорает!

– А с чего сестрицы те пришли? – подойдя вплотную к несчастному, поинтересовался пришелец. Выглядел Онисим ужасно, и было понятно, что вряд ли хоть какие-то средства из арсенала Николая Сергеевича тут в состоянии помочь. Просто хоть для очистки совести, да должен был тот убедиться, что все действительно безнадежно. – Голод или поморозился где? – приподняв кончиками пальцев рогожку, тот откинул ее в сторону. В нос сразу же ударил сладковатый запах гниения. – Что с ним? – морщась, трудовик уже бесцеремонно принялся осматривать умирающего, почти сразу наткнувшись на огромное влажное пятно с правого бока.

– Так крышу ладить полез и не удержался, соколик! – давя рыдания, проскулила пожилая женщина. – Бок, милый мой, распорол! А оно и сестрицы-то – тут как тут!

– А почему не обратились?! – вспылил в ответ Николай Сергеевич. – Вон, зря, что ли, при храме для таких, как он, лазарет организовали, а? Поглядели бы, рану промыли да уход назначили!

– Так Фрол запретил! – затряслась в плаче та, что помоложе. – Сказал: «Воля на все Божья. Человек предполагает, а Бог – располагает».

– Кто?!

– Отец Фрол.

Ох как дыхание перехватило у Булыцкого! Он-то делом наивным думал, что организованный при храме аналог приемного покоя [75] настолько хорош, что и народу хворого поуменьшилось. С недугами так здорово, думал, ладить научились, что уже и забот у лекарей убавилось. А тут – вот оно что! Оказывается, то Фрол своевольничать начал, именем Киприана прикрываясь! Или то сам владыка опять за старое взялся?! Хотя навряд ли. После ночи той памятной переменился тот. И не из страха за гнев княжий, а похоже, действительно к пришельцу отношение свое попеременил, уверовав, что не от дьявола тот, но от Бога.

– Нож дай, – раздраженно бросил он притихшему Миловану. Бородач безропотно протянул ему клинок. Поморщившись, пришелец и так и сяк начал вертеться над умирающим, пытаясь половчее подойти, чтобы срезать кусок загрубевшей от выделений материи.

– Уйди, Никола, – забыв уже и про цель визита, и про онемевших от такой бесцеремонности хозяйку дома и ее помощниц, Милован взял в руки нож и несколькими ловкими движениями вспорол материю.

– Фу, ты! – поморщившись от вида вздувшейся, посередине почерневшей, но окантованной ярко-красными рубцами язвы, пенсионер отпрянул назад. – Хоть промывали?! – глядя на ранение, продолжал он.