— Ну…

Мария понимала, что ничего рассказывать нельзя, никто не должен касаться, и если проговориться хоть словом — останется на ее тайне след, как на чистой скатерти сальная капля… Но счастье последних дней накопилось, рвалось на волю, трудно таить в себе…

— Ну, человек один…

— Ясно, что не десять, не таковская ты. А кто? Никому не проболтаюсь, не бойся.

Но Мария ничего больше не сказала.

Свет уличного фонаря сквозь тюлевую штору создавал в комнате красивый полумрак. Было за полночь. Кайманов одевался. Наталья набросила халатик, потянулась. Подошла и обняла его.

— Не мешай, Наточка, — поморщился Кайманов.

— Фи, пожалуйста, — она убрала руку. — Когда теперь тебя ждать?

— М-м, в ближайшее время не обещаю. Знаешь, много дел, придется работать вечерами.

— Много дел… Иными словами, у тебя намечается новый роман?

— Ты что же, намерена ревновать?

— Где уж мне.

— Когда справлюсь с делами, я тебе позвоню. Позвоню и приду. Наточка, у тебя нет оснований беспокоиться.

— А я и не беспокоюсь. Придешь, конечно. Я тебе удобна.

— Э-э, в каком смысле?

— Со мной никаких хлопот. Сцен не закатываю, не болтлива, ничего не требую и не ожидаю от тебя, приходишь когда захочешь… Ты меня охотно поменял бы на кого получше, но я ведь удобна.

— Наталочка, и мыслей нет…

— Брось, Миша, не надо врать. На моих глазах ты ухлестывал за Машей Шабановой.

— Не ревнуй, Наточка, — примирительно сказал Кайманов. — Твоя подруга стойкая женщина, я таких уважаю.

— Между прочим, эта стойкая, может быть, вот сейчас тоже с кем-то…

Михаил Яковлевич засмеялся:

— Наталья, нехорошо злословить.

— Она мне сама призналась.

— Вот как?! Инте-ре-есно! Ай да святая Мария! Кто же сей счастливец?

— Не говорит. Я думаю, кто-то с завода. Да тебе не все ли равно? Важно, что не ты. Ты — для таких, как я…

Ей было нехорошо. Постоянная тревога за свое хрупкое, виноватое, словно украденное счастье, дурные предчувствия, все это стало совсем угнетающим с того дня, как получила Мария недовольное письмо от мужа: «…Мне свиданка давно положена, ты чего не едешь? Посадили, так и не нужен стал, да? Давай приезжай, привези мне «Беломору» побольше, носки теплые…»

Поняла: должна ехать. И еще: ехать не хочется. Конечно, можно сослаться на занятость по работе, начальство не отпускает, да мало ли… Но — должна. Сын письмо прочитал, тоже запросился, засобирался. Эх, Витенька! Один ты крепкая ниточка, что связывает с твоим отцом…

При очередной встрече — светлота весенних вечеров гнала их подальше от завода, за парк, в поселок — рассказала Дмитрию, стыдясь и мучаясь, про письмо и что, в общем, обязательно нужно ехать. Он помолчал, подумал и согласился с ней — да, нужно.

— Митя, мы не должны встречаться, пока не вернусь оттуда.

— Да, понимаю.

Шли в толпе.

— Послушай, Маша, должно же это когда-то кончиться! Таимся, пугаемся взглядов, шагов… будто перед всеми виноваты. А в чем? В том, что любим?! Мне нужна своя жена, своя, а не чужая. А ты? Ну хорошо, ну удастся скрывать и дальше, а потом? Когда он воротится, что будет потом? Мы расстанемся? Но это просто несправедливо! Я долго не встречал женщину, которую хотел бы назвать своей. И вот нашел, и оба мы испытали пусть пока недолгое и неуютное — но ведь счастье, Маша! Отошел бы в сторону, со всем смирился — ради тебя. Но ты его не любишь, жалеешь только, я знаю, вижу. Так зачем скрывать? Пусть скорее решится. Расскажи обо всем, пока… он там. Когда кончится срок, все станет сложно… Оставь ему квартиру, вещи, возьми с собой только сына…

— Но Витя любит отца!

Ордынцев словно наткнулся на преграду.

— Митя, ты думаешь, я не хочу ясности? Когда с тобой, так мне хорошо, а приду домой, увижу Витюшку— и чувствую себя скверной, лживой…

— Неправда! В наших отношениях нет лжи! Потому что это не причуда, не распущенность, а любовь…

— Кому о том скажешь?

— Маша, я не должен бы так говорить, но… Твоего мужа ничему не научила первая половина срока. Что, если не научит и вторая? Вернется, каким ушел? Нужен ли мальчику такой отец, хотя и родной. Что он способен передать сыну? И как будешь ты?

— Я, наверно, не смогу терпеть. Потому что узнала другую жизнь, почувствовала себя человеком… и женщиной. Но если Григорий изменится… Я — мать. А Витя любит отца. Мне пора, Митя, не провожай дальше.

— Ты вернешься двадцать шестого?

— Да.

Ошурков суетливо семенил рядом. Его круглый, в бурых крапинах, рыхлый нос то и дело обращался к Григорию — нос заранее чуял запах домашних пирогов, которыми делился сосед по койке. Про себя Ошурков говорил: «Люблю повеселиться, особенно пожрать».