Шрифт:
Личный секретарь сопровождал некогда в Европу чрезвычайного посла. И французским языком он владел не хуже Чеу-Пе-и. Он начал скрипучим голосом, не привычным к западным звукам:
«Письмо глупого Фенна его старшему брату, очень старому и очень мудрому, Чеу-Пе-и, великому ученому, академику, вице-королю и члену императорского совета.
Младший земно кланяется своему старшему брату. Он спрашивает его с глубочайшим почтением о состоянии его драгоценного здоровья и осмеливается послать ему сие лишенное всякого интереса послание.
Младший дерзает осведомить своего старшего брата о принятом им внезапном, но весьма обдуманном намерении. Написано в книге Лиун-Ю: «Когда империя хорошо управляется, император сам устанавливает церемонии и распоряжается музыкой». Младший с горечью убедился сегодня в том, какое бесчестье жить в общине, где церемонии забыты, музыка не гармонична, а наставления бесполезны. Написано в книге Менг-Тзе: «Если не можешь выполнить своего назначения, то уходи». Младший старался до сих пор, в той общине, в которой жил, избавить целомудренную еще женщину от слишком зловредных примеров и ее супруга от незаслуженного позора. Но усилие это оказалось тщетным. И младший, не имея возможности выполнить своего назначения, решил уйти. В некотором расстоянии от этого города, в пятнадцати ли по исчислению Срединной империи — есть место, именуемое Моги. Младший намерен отправиться туда и прожить там несколько дней. Младший умоляет своего старшего брата, очень старого и очень мудрого, простить его, если в течение этого промежутка он не постучится в благосклонную дверь, над которой висят три фиолетовых фонаря.
Человек слабый, но искренний, действующий в согласии с сердцем своим, иногда добивается высокой милости не считаться созданием, достойным ненависти. В этой надежде младший взялся за свою неумелую кисть и осмелился обратиться к своему старшему брату с неумелыми и лишенными мудрости словами. За что и просит смиренно прощения.
Младший хотел бы сказать еще многое. Но он не смеет, уверенный, что и так уже наскучил своему старшему брату. Итак младший замыкает свое сердце и отказывается выразить все те чувства, которыми полно это сердце».
Личный секретарь закончил чтение.
Чеу-Пе-и докончил трубку, отложил чубук, откинул голову на маленькую кожаную подушку и, подняв к потолку правую руку, отразил на длинных ногтях блики фиолетового света.
— Хо! — проговорил он задумчиво.
Он посмотрел на мальчика, который размягчал на горячем стекле лампы кусочек опия и подумал вслух короткими китайскими фразами:
— Хуэи из Лиу-хиа 26 не хранил своего достоинства. И возничий Ванг-Леанг не взял его за образец. Должно одобрить Ванг-Леанга. Все же даже люди самого маленького народа знают, что красивые дороги не ведут далеко. Надо мне подумать об этом, подумать налево и подумать направо 27 .
26
Хуэи — древний философ, прославленный своей исключительной терпимостью. Чеу-Пе-и намекает здесь на одно событие из древних китайских летописей: Ванг-Леанг, несмотря на приказ главного воеводы, отказался везти в колеснице неумелого стрелка Хи. За что и удостоился похвалы, как поддержавший достоинство своей профессии, вопреки приказу, не повиноваться которому было опасно.
27
Китайская пословица.
Мальчик приклеивал к трубке кусочек расплавленного опиума. Чеу-Пе-и опять взял бамбуковый чубук в левую руку и стал курить. Потом, когда последняя частица коричневого зелья испарилась, он произнес:
— Человек, отправляющийся в печальное путешествие, очень часто забывает свое сердце под дверью…
Он остановился и без всякого перехода рассмеялся. Китайские письмена «син» (сердце) и «мен» (дверь), расположенные одно под другим, образуют третье — значение которого — «меланхолия», грусть. Чеу-Пе-и, тонкий ученый, радовался своему мудреному каламбуру. Но, кончив смеяться, он опять стал серьезным:
— Остающийся, — заключил он, — должен братски хранить это оставленное сердце и заботиться о нем.
XXI
Прислуживающая мусмэ «нэ-сан» в прекрасном платье, опоясанном красным шелком, с великолепной прической, как бы вырезанной из черного дерева и покрытой лаком, мелкой, семенящей походкой вошла в комнату и с шумом раздвинула ставни из рам, обтянутых плотной бумагой.
Жан-Франсуа Фельз, спавший прямо на циновках, между двух шелковых подушек, проснулся и поднялся, одетый в широкое кимоно, голубое с белым, с крупными узорами.
В раму окна, открытого теперь настежь, виднелось море, еще ночное под небом, в котором бледнели звезды. Но на горизонте далекие горы Амакузы и Шимабара, обрамляющие восточный берег залива, уже начинали вырисовываться. Вставала заря.
— Немного рано! — пробормотал Фельз.
Он просил, чтобы его разбудили к восходу солнца. Но, конечно, в корчме не было часов. К тому же «нэ-сан», открыв не без усилий последний «шоди», присела на корточки около путешественника с такой ясной и вежливой улыбкой, что Фельз воздержался от малейшего упрека, как от непростительной грубости. И так как, очевидно, ждали его приказаний, он собрал все свои познания в японском языке, чтобы спросить вежливо:
— Фуро га декимашита Ка? 28
Вполне уверенный в том, что в такую рань ответ будет отрицательным…
Тем временем волнистый хребет западных гор стал рисоваться чернее на небе, светлевшем с каждым мгновением. Заря, удивительно быстрая и резкая, стремительно разгоняла сумерки. Появились облака, сперва синеватые, потом вдруг кровавые, как бы рассеченные какой-то воздушной саблей. Потом красное, синее и серое слилось в живом блеске чистого золота. Море засверкало розовой медью и голубой сталью. И вдруг, поднявшись над берегом и морем, Восходящее Солнце озарило всю страну. И казалось, что страна затрепетала от радости.
28
Готова ли ванна?
Фельз, ослепленный, отвернулся. Все еще сидя рядом с ним, маленькая служанка жадно следила за пылающим зрелищем. Фельз увидел в косых глазах быстрый отблеск символического светила. И в смиренных японских зрачках он горел таинственным пламенем гордости.
— Ванна почтенного путешественника готова… — это вошла еще одна «нэ-сан» и пала ниц у дверей. Третья, позади второй, показывала свою ласковую мордочку. И все вместе они повели Фельза процессией к кади с почти кипящей водой, обычной ванне сельских гостиниц.
Под внимательным, но вполне невинным взором трех мусмэ почтенный путешественник, сбросив кимоно, перешагнул через обтянутую железным обручем закраину бадьи и уселся в ней на корточки…
Его большое тело белого человека наполнило на три четверти бадью, сделанную по мерке японских тел, вдвое меньших по объему. Его светлая и прозрачная кожа раскраснелась в горячей воде. Обнаженный, он, благодаря своей стройной и сильной фигуре, имел молодой вид, несмотря на седину его головы и бороды.
Все три «нэ-сан», любопытные, приблизились, касаясь пальцами этой невероятно белой кожи, чтобы убедиться в том, что это ее естественная окраска. И они смеялись милым, детским смехом.