– Нет, – не сразу ответил он, – мы почти никогда не видим его.

– Но ведь он по-прежнему бывает в Бургсдорфе?

– Нет, он стал большим нелюдимом. Но я случайно видел его в Берлине, когда ездил за дядей Вальмоденом.

– Как же он выглядит? Состарился за последние годы?

– Ты с трудом узнал бы его с седыми волосами.

– Седыми? – воскликнул Гартмут. – Ему только пятьдесят два года! Или, может быть, он был болен?

– Насколько мне известно, нет. Он поседел неожиданно, за несколько месяцев… еще тогда, когда подавал в отставку.

Гартмут побледнел, его глаза с выражением испуга уставились на говорящего.

– Мой отец подавал в отставку… он, солдат до мозга костей? В каком году это было?

– До этого не дошло, – успокоил его Вилли, – ему не позволили выйти в отставку, только перевели в другой гарнизон, подальше. Теперь он уже три года служит в военном министерстве.

– Но он хотел выйти в отставку! В каком году?

– Да тогда… когда ты исчез. Он полагал, что его честь требует этого, и… право, Гартмут, тебе не следовало так огорчать отца, ведь это чуть не убило его.

Гартмут не отвечал, не оправдывался; он дышал тяжело и прерывисто.

– Лучше не будем говорить об этом, – сказал Виллибальд, – все равно ничего не поделаешь, ничего не изменишь. Ну, так ты все устроишь, и, значит, завтра утром я жду твоего письма. Спокойной ночи!

Гартмут, казалось, не слышал его слов и не заметил, как ушел Виллибальд; он продолжал стоять все на том же месте и смотреть в пол. Только через несколько минут он медленно поднял голову, провел рукой по лбу и прошептал:

– Он хотел выйти в отставку! Он полагал, что этого требовала его честь. Нет-нет, сейчас я не могу видеть его, еще не могу! Я уеду в Родек.

Всеми признанный поэт бежал, чтобы скрыться в уединении леса.

На одной из самых тихих улиц со скромными, уютными домиками жила Мариетта Фолькмар с пожилой фрейлейн Бергер, дальней родственницей своего дедушки, охотно взявшей на себя роль компаньонки девушки. Они вели такую скромную жизнь, что даже самые большие сплетники не могли ни к чему придраться. Все жильцы дома очень любили их, особенно Мариетту, которая была со всеми приветлива и часто доставляла соседям удовольствие своим пением.

Но в последние два дня «певчая птичка» замолчала и ходила с побледневшим лицом и заплаканными глазами; соседи не могли понять, в чем дело, и качали головами, пока наконец не услышали от компаньонки Мариетты, что доктор Фолькмар болен и внучка беспокоится о нем, тем более что не может взять отпуск. Несколько дней тому назад доктор действительно простудился, но серьезно опасаться за его здоровье оснований не было; его болезнь послужила только правдоподобным объяснением непонятного поведения Мариетты.

Молодая певица, только что вернувшаяся с репетиции, стояла у окна гостиной и смотрела на улицу. Бергер сидела с работой у столика и поглядывала на девушку.

– Полно, дитя, не принимай этого так близко к сердцу, – уговаривала она ее. – Ты вконец измучишь себя этим страхом и ожиданием. Зачем непременно предполагать самый плохой исход?

Мариетта обернулась; она была бледна, а в голосе слышались слезы.

– Уже третий день, а я еще ничего не знаю. Как ужасно с часу на час ожидать вести о несчастье!

– Почему же непременно о несчастье? Еще вчера после полудня господин фон Эшенгаген был жив и здоров – я сама наводила справки – и выезжал с Вальмоденами. Может быть, дело было улажено мирным путем.

– О, в таком случае он давно известил бы меня! Он обещал и сдержал бы слово. Но если в самом деле случилось несчастье, если он убит… я не переживу этого!

Последние слова были произнесены так страстно, что Бергер с испугом взглянула на девушку.

– Будь же благоразумна, Мариетта! Разве ты виновата, что тебя оскорбил какой-то нахал, а жених твоей подруги вступился за тебя? Право, ты в таком отчаянии, будто твой собственный жених будет стоять под пистолетом.

Бледные щеки Мариетты вдруг вспыхнули ярким румянцем, она опять поспешно отвернулась к окну.

– Ты не понимаешь этого, тетя, – тихо сказала она. – Ты ведь не знаешь, сколько любви и ласки я видела в доме лесничего. Как искренне Тони просила у меня прощения, когда узнала, что будущая свекровь так обидела меня. Что подумает она обо мне, когда услышит, что ее жених дрался из-за меня на дуэли? Что скажет госпожа фон Эшенгаген?

– Убедятся же они когда-нибудь, что ты тут нисколько не виновата; а в случае, если дуэль кончится благополучно, они даже вовсе ничего не будут знать. Я просто не узнаю тебя, дитя! Ты всегда разгоняла смехом всякую печаль и заботу, а теперь еще усугубляешь их. Уже два дня ты не ешь и не пьешь от волнения, но сегодня я не позволю, чтобы ты сидела за столом, как вчера и третьего дня, слышишь? Пойду взгляну, готов ли обед.