— Ай-ай, детки, не сегодня-завтра придет Мессия, а евреи еще не готовы.

Седобородые евреи вздыхали вместе с ним, а за их согбенными спинами раскачивались ученики, словно тонкие ореховые деревца, когда в лесу бушует буря и стонут старые дубы. Юные хофец-хаимники верили в пророчество своего ребе, что вот-вот придет Мессия, и изучали трактаты раздела «Кдошим», где говорится, как надо приносить жертвы в Храме.

Святой праведник не ездил на дачу, из-за преклонного возраста его боялись трогать с места. На дачу ездили его сыновья, зятья и внуки. Между наследниками долго шел тихий спор, кто из них станет исполняющим обязанности Хофец-Хаима. Старшие вообще не хотели слышать о том, чтобы кто-то стал руководителем ешивы в силу наследования потому лишь, что висит на ветвях большого дерева, великого человека — своего отца, тестя или деда. Младшие ученики ссорились со старшими и между собой. Часть учеников утверждала, что им нужен глава ешивы с острым умом, знаний у них и у самих хватает. Их противники отвечали, что нужен как раз глава ешивы — знаток, а ум у них и у самих острый. Третьи желали в директоры ешивы высокодуховного человека, а четвертые настаивали на том, чтобы директор был сугубо земным и практичным. Так как старенький Хофец-Хаим был еще жив и открытый спор стал бы позором для всей семьи, то решили, что внешне ешивой должны руководить все наследники. Однако втихаря продолжалась конкуренция, и у каждого из начальников собирались на даче ешиботники, которые слушались именно его.

Постороннему человеку было трудно догадаться, кто из наследников глава ешивы, а кто инспектор. Кто духовный директор, а кто земной. Все они были широкоплечими евреями с лицами, до глаз заросшими густыми бородами, с торчащими вперед животами и тяжелыми седалищами. Новые подрубленные лапсердаки лопались на них спереди и сзади. Они прогуливались по местечку размеренной поступью, задумчиво покашливая. Их широкие волосатые ноздри с удовольствием вдыхали сухой сосновый воздух. На каждом третьем шаге они останавливались. Ученому еврею не подобает бегать, особенно когда он находится на даче и никуда не торопится. Каждый из директоров держал в правой руке зонтик, а его левая рука была тем временем заложена за спину, словно с левой стороны у него была суббота [6] . Когда солнце начинало припекать, наследники Хофец-Хаима раскрывали свои зонтики над теми, кто их сопровождал, каждый — над учениками, поддерживавшими его. Временами духовный директор наклонял голову к какому-нибудь проворному парню, нашептывавшему ему что-то на ухо относительно земного директора. Старший выслушивал младшего и улыбался в усы, топорщившиеся от удовольствия, как зубья железного гребешка. Однако ему все-таки удавалось справиться с соблазном, и он не опускался до злоязычия в отношении деверя или двоюродного брата. Он вообще ничего не отвечал, но по тому, как он держал свой черный шелковый зонтик над головой злоязычника, тот мог догадаться, насколько его нашептывание понравилось директору.

Крутился на даче и глава ешивы без учеников, еврей, проводивший свои уроки в Барановичах [7] или в Слониме [8] . Разговорчивый и веселый, с открытым сердцем и с замызганным арбеканфесом, он ходил с простой толстой палкой, как какой-нибудь сельский еврей, и останавливался, чтобы поговорить с такими же простыми сельскими евреями, которые возили на своих подводах бревна на картонную фабрику. Его можно было увидеть стоящим рядом с коровниками, когда еврейки доили коров. Видели даже, как он стоял посреди рынка и гладил лошадей. У него были воспаленные красные веки и доброжелательные водянистые глаза, полные детской восторженности. По его бороде, отнюдь не растрепанной и не клочковатой, как у какого-нибудь особо проницательного талдмудиста, было видно, что он не перелистывал ею страницы Талмуда, как перемешивают суп поварешкой, и не был склонен особо пыжиться, неподвижно сидя на одном месте. Он говорил открыто, что не уважает новомодных толкователей и их попытки додуматься до самого корня обсуждаемого вопроса, например, является ли запрет квасного в Пейсах запретом, налагаемым на человека, или же запретом, налагаемым на предмет. За такие речи от этого еврея, обучающего не пойми кого в Барановичах или в Слониме, далеко продвинувшиеся клецкие знатоки отворачивались с пренебрежением, как от недалекого меламеда для малышни. Однако главу ешивы, расхаживавшего с простой палкой, как простой сельский еврей, это не волновало. Он прогуливался в одиночестве по лесу и подолгу глядел на деревья, наклонялся, чтобы получше рассмотреть зеленые веера травы, какой-нибудь цветок, земляничину, червячка, и в восхищении шептал:

— Чудеса Творца! Чудеса Творца!

Принцами среди изучающих Тору были ешиботники из Мира. Даже по валкеникским пескам они прогуливались в выглаженных костюмах и старались, чтобы ни одна пылинка на них не села. Они писали золотыми американскими авторучками, держали очки в плоских кожаных футлярчиках, носили на руках часики с украшенными ремешками. Даже молодой паренек, если он учился в Мире, прежде, чем ответить кому-либо хоть слово, трижды смотрел, кто к нему обращается, и морщил лоб.

— Вы понимаете? — переспрашивал он, как будто во всем, что он говорил, была скрыта какая-то глубокая идея.

Мирская ешива особенно славилась на весь свет своими старшими учениками. Хотя многие из них уже достигли сорокалетнего возраста, трудно было найти для них подходящие партии. Либо приданое недостаточно велико для его учености, либо невеста слишком стара для его влечения. От долгого сидения на скамьях ешивы эти старые холостяки обленились, они пролеживали по полдня на съемных квартирах и читали варшавские газеты. Они откладывали деньги, которые получали от халуки [9] , и покупали книги, костюмы, галстуки. В Валкениках мирские ешиботники сидели на верандах и ели творог, сметану, печенье, беспрерывно щупали затылки и поглаживали свои нестриженые щеки, проверяя, поправились ли они. В лесу они лежали в глубоких гамаках, почитывая какое-нибудь талмудическое исследование или книжечку по каббале, которые привезли специально для отдыха на даче. Однако, когда какой-нибудь младший ученик подходил к ним и пытался заглянуть в книжку, старший говорил ему:

— Это не для вас, трохимбродец [10] , вы еще слишком молоды. Почитайте-ка пока что-нибудь из «Кцойс а-хойшен» [11] .

Можно было представить, как чувствовали себя старшие мирские ешиботники с тех пор, как в их ешиву приехала компания учеников аж из самой Америки. У американцев хватало денег, но не было ни капельки уважения. Они вешали в синагоге свои пальто на чужие вешалки и отбрасывали в сторону калоши. За несоблюдение правил обычно взимался штраф в размере десяти грошей. Американцы смеялись над этим и платили двадцать. Они расхаживали в распахнутых пиджаках и с расстегнутыми воротниками. На их шеях болтались пестрые галстуки с изображениями колес. Они не стеснялись подтянуть при всех штаны, звеня при этом полными карманами мелочи. В жару они просто-напросто снимали пиджаки. Они носили маленькие шляпы, низко надвинув их на свои крепкие лбы. Густые растрепанные чубы падали им на глаза. Разговаривая, они не переставали жевать резинку. У американцев принято было перекрикивать друг друга: «Джек! Джо!» Они прыгали, как козлы, и мерялись силами на кулаках посреди улицы. Так что неудивительно, что, когда кто-то из старших мирских ешиботников видел это, он не знал, куда деваться от стыда.

Противоположностью этим заокеанским парням были ешиботники из Германии. Они аккуратно одевались, носили коричневые ботинки на двойной подошве и пиджаки из толстой шерсти с широкими лацканами. Они были очень набожны и добродушны по своей природе. Однако, когда какой-нибудь немец не находил своей Геморы на своем стендере, он выходил из себя. Все эти франкфуртцы и гамбургцы у себя дома позаканчивали гимназии, так что их, естественно, не тянуло к чтению нечистых светских книжек. Но им не хватало остроты ума, их мозг не «улавливал». Скажет литовец какую-нибудь поговорку, а бестолковые еки [12] так и вылупят на него непонимающие глаза. Расскажет немец какую-нибудь шутку и сам же один и смеется. Американский ученик еще может с пылом раскачиваться в молитве, словно стараясь вытряхнуть из себя наглость, привезенную им из-за океана. Однако немецкий простак стоит за молитвой прямой как струна. Вот их квартирные хозяйки и говорили иной раз о своих квартирантах:

— Хорошие, честные парни, но пресные, без соли.

Но и от американцев, и от немцев ешиве все-таки была польза. Они по большей части отставали в учебе и нанимали бедных литовских ешиботников, чтобы те растолковывали им сложные темы. После получения смихи [13] они намеревались вернуться в свои страны, где евреи стали похожи на иноверцев, чтобы там учить Торе. А вот от учеников из Польши не было буквально никакой пользы.

В богатых хасидских домах Лодзи и Варшавы вошло в моду посылать сыновей на пару лет изучать Тору в какую-нибудь литовскую ешиву. Вот и крутились по мирской ешиве молодые хасиды в маленьких шапочках и в начищенных сапожках. Они носили высокие белые воротнички в будние дни и бархатные жупицы [14] с шелковыми кушаками в честь субботы. Можно было заранее представить себе густые бороды, которыми в будущем обрастут их лица, их большие, богатые дома и большие дела, которые они станут вести, почетные места, которые будут они занимать у столов ребе. Эти выходцы из Польши держались самоуверенно, прохаживались во время молитвы, заложив большие пальцы обеих рук за кушак. Остановившись посреди синагоги, они с пылом раскачивались справа налево и слева направо, а читая «Нам следует восхвалять», сплевывали прямо на пол. За сплевывание на пол в ешиве платили штраф размером ползлотого, но когда ответственный за соблюдение чистоты требовал у хасидов заплатить штраф, они смеялись ему в лицо и обращались к нему на «ты». Ответственный за чистоту, деликатный сын Торы из Жемайтии [15] , который не обращался на «ты» даже к мальчишкам, оставался стоять в растерянности, а польские хасиды отворачивались от него, как от общинного козла на синагогальном дворе.