— Отличные парни, — прошептал он, и его глаза засияли от счастья.

Хайкл знал, что Махазе-Авром очень любил ешиботников. Об одном сыне Торы Махазе-Авром говорил, что он растет гением. О другом — что он отличается особо хорошими человеческими качествами, о третьем — что он человек духа. Однако в лицо он ешиботников не хвалил и предпочитал, чтобы они его не посещали.

У излучины реки, скрытой густым кустарником и плакучими ивами, ешиботники каждый вечер купались голышом. В полдень там никого не было. Хайкл расстелил на земле покрывало, а реб Авром-Шая проворно сбросил с себя халат и сел. Он устремил глаза к небу, будто стремился даже купание совершить ради служения Господу, и снял через голову арбеканфес. Хайкл тоже уселся и расшнуровал ботинки. Но он сразу же снова встал и сказал, надрывно кашляя, что не будет сидеть на земле. Он любит сидеть на каком-нибудь пеньке, но здесь нет спиленных деревьев, может быть, немного подальше.

— Ты ничего не можешь придумать? — удивился реб Авром-Шая. — Можно же сломать деревце и сесть. Ты умеешь плавать?

Хайкл ответил, что да, умеет немного.

— Откуда у тебя такая скромность? Чтобы ты — и сказал «немного»? — продолжал смеяться над ним реб Авром-Шая, заканчивая раздеваться.

Хайкл отодвигался все дальше. С ним происходило что-то странное, чего он пока не мог понять, да и потом из стыдливости ни с кем об этом не говорил: он не хотел видеть ребе голым. Он ругал себя, что это дикость, глупость. Он ведь ходит в баню с отцом. Да и ешиботники ходят в баню вместе со своими главами ешив. И все же он никак не мог заставить себя поднять глаза и взглянуть на голого Махазе-Аврома. Хайкл разделся в сторонке и сразу же прыгнул в воду. Нырнул, перевернулся на спину, вытянул вперед руки, а потом поплыл саженками. При этом старался не подплывать близко к тому месту, где ребе стоял по шею в воде и разгонял воду руками, поднимая волны.

На обратном пути реб Авром-Шая шел еще медленнее и улыбался солнцу, сушившему его отжатую бороду и пейсы. Рядом со смолокурней из леса вышла парочка. Молодой человек с черными усами и жидкой шевелюрой был одет в костюм с накладными карманами. В одной руке он держал шляпу, а второй вел под руку полную и широкоплечую женщину, которая была ниже его. Ее мясистое тело и большие налитые груди волнами перекатывались под тонким бежевым платьем, разрисованным бабочками, порхающими среди цветов и листьев. Ее волосы были светло-русыми, прямо ослепительными, губы густо намазаны красной помадой, кожа обнаженных до плеч рук была загорелой и свежей. Она шла с тросточкой своего кавалера, перенося на нее всю тяжесть своего тела. Когда они поравнялись с Хайклом, он заметил и ее подведенные зеленым глаза. Вдруг барышня громко сказала своему спутнику:

— Эти дикари с бородами и пейсами просто наводнили лес. Нигде от них не спрятаться.

По ее произношению Хайкл понял, что дома и в компании она разговаривает по-польски; теперь она нарочно говорила по-еврейски, чтобы еврей с бородой понял, что она говорит. «Ухажер со сладкой мордочкой и паненка занимались в лесу не плетением кистей видения», — подумал Хайкл. Зависть и фанатизм, смешавшись вместе, вскипели в нем, и он вскричал:

— Вам не нравятся евреи с бородами и пейсами?! Так закройте глаза! Ваш дед Аман и ваш прадед-фараон тоже ненавидели евреев.

— Что он говорит? — по-польски спросил молодой человек барышню, и его черные усики задвигались, извиваясь, как червяки.

Хайкл приблизился к парочке, готовый к скандалу и даже драке. Однако, увидев, что ребе стремительно забежал во двор смолокурни, он бросился догонять его, разозленный тем, что франт наверняка подумает, что он испугался.

— Ты не сын Торы! — воскликнул реб Авром-Шая и поднялся на дачную веранду.

— А как бы ответил сын Торы? — спросил Хайкл, сжав кулаки, как будто собирался немедленно вернуться к парочке с надлежащим ответом.

— Сын Торы совсем не отвечает! — крикнул реб Авром-Шая и вошел в дом.

Вечером из стоявшей на столе керосиновой лампы на кровать, на которой лежал реб Авром-Шая, лился скупой свет. Он читал маленький томик Геморы. От большого напряжения, с которым он стремился получить правильный пшат изучаемой мишны [19] , он обеими руками сжимал виски и напевал хрипловатым печальным голосом, как будто выражая претензии к Всевышнему за то, что Его Тора так тяжела. Потом сидел без движения, не издавая ни звука. Его глаза светились холодно и глубоко. Хайкл немо раскачивался над Геморой и думал, что Махазе-Авром наверняка раскаивается, что взял его к себе, считает его болтуном.

— Пойдем есть, — наконец поднялся с кровати реб Авром-Шая.

— Не хочу, — проворчал Хайкл.

Пусть ребе знает, что он терпеть не может, когда на него кричат. Реб Авром-Шая коротко рассмеялся и вышел из комнаты.

После еды Махазе-Авром вернулся, уселся на стул у низенького окна и снова замер. «Господи на небе! Он снова думает об изучении Торы!» — безмолвно закричал Хайкл. Что он тоже находится в комнате и что он голоден, ребе, видимо, забыл. Тяжело быть учеником при Махазе-Авроме. Хайкл оглядывался так, словно сидел за решеткой. В это время сестра ребе Хадасса открыла дверь и попросила его пойти поесть, его трапеза готова. Хайкл понял, что это ребе велел своей сестре пригласить его поесть, и на этот раз Хайкл воспользовался приглашением.

Муж Хадассы поехал вместе с главой мирской ешивы в Америку собирать деньги. Мирские ешиботники и без главы хорошо проводили время на валкеникской даче. Однако Хадасса без мужа едва справлялась с большой семьей. Тем не менее никогда не было слышно, чтобы она кричала на своих русоволосых мальчиков или на своих черноволосых девочек с редкими зубками. Она говорила слово, гладила по головке — и ребенок успокаивался. Когда Хадасса и ее брат реб Авром-Шая разговаривали между собой, выглядело это так, словно они шептались. Они оба не произносили громко ни единого слова. Иногда она выходила из спальни, и было слышно, как она кашляет за закрытыми дверями. Врач приходил и уходил, служанка бегала в аптеку за лекарствами. Береле приносил маме грелку, реб Авром-Шая выходил от сестры озабоченный. И все это тихо, как бы тайно.