…Он проснулся. Тьма и спазмовый животный вопль за стеной! Какое-то поросячье горловое скрежетание, только целенаправленное, истерически непримиримое: «А-р-г-х-х!!! А-р-г-х-х!!!» Потом: «Шлеп-шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп-шлеп!» У Сергея было полное ощущение, что от двери комнаты, в которой он находился, метнулось шестипалое существо. Но самое чудовищное: фоном шло тихое, на поднебесных нотах, ангельское пение: «Ля-ля, ля-ли, ля-лю, ля-ля…» Вот оно, оказывается, что, мелькнула ошарашивающая догадка, вот что это за дом!.. Немало в последнее время говорил он про всевозможное запределье, да ведь не верил до конца. А выходит, на самом деле есть! Бесовщина! «Шлеп-шлеп-шлеп!!! Шлеп-шлеп-шлеп!!!», «А-р-г-х-х! А-р-г-х-х!!!», «Ля-ля, ля-ли, ля-лю…» Сережа затаился, боясь пошевелиться на скрипучей раскладушке, выдать себя.. Главное, смекал он, виду не показывать, что узнал их тайну!.. А завтра чуть свет отсюда, и уж больше ни ногой… Если они еще отпустят, они и не отпустят, они нарочно и заманили… «Ля-ля, ля-ли…» — справляли ведьмы свой шабаш. «Шлеп-шлеп-шлеп!..» — бегал шестипалый оборотень, на котором, знать, какая-то из них сюда и прилетела. «А-р-г-х-х! А-р-г-х-х!» — почудилось, будто это не кто иной, как проректор Фоменко… Голос был его! Только надорванный. Да и Мастер, почудилось, там же. И Владислав с гитарой, и Андрюша Фальин… И они, оказывается, тоже, и они… Все с рожками, сгрудились в комнате. А во главе, в центре, заправляет всеми та самая женщина на коляске с торжествующими алчными дужками электролампочек в темных провалах глазниц… Возле ее ног Мастер и примостился, поблескивая стеклами роговых очков. И все про него всё знают, через стенку видят, как лежит он тут в страхе, улыбаются глумливо и со слюнками, потому что поздно уже ему думать и бояться, попался… Намаслились чревоугодно и сейчас начнут его разделывать… Не в силах сносить этот тянущий из души жилы вопль, эту нависшую парализующую таинственность, Сергей вскочил: будь что будет, не станет он перед ними, дьяволами, малодушничать!

К любым ужасам он был готов, но не к тому, что увидел! По полу, не щадя колен, захлебываясь криком и соплями, носился на четвереньках ребенок. А за столом, посреди которого стояла початая бутылочка бальзама, все те же девушки и жена Владислава, держа на весу далеко от себя сигареты в длинных мундштуках, умиротворяюще, полнясь светом беспредельной любви и смирения, пели. И пели на этот раз песню известную:

Все трое тонко заулыбались Сергею, неземно хлопая ресницами, — мотылек и бабочки-цыганочки! А печалился один из всех глазастый мальчуган на полу: «А-х-х-х…» Голос у него пропал совсем… на щеках коросты насохли!.. Сергей инстинктивно подхватил ребенка на руки, и тот сразу затих! Лишь вздрагивал от судорожных всхлипов.

Да что же это такое, не укладывалось в Сережиной голове, что же это?!

— Нервы у Тимки оказались крепче, чем у Сережи, — протянул напевно перепачканный краской мотылек в том духе, что, ой, какой у нас необыкновенный и удивительный Тимка, ой, какой у нас необыкновенный и удивительный Сережа, ой, какие все мы необыкновенные-необыкновенные… Если б сейчас речь зашла о пылесосе, то это был бы, конечно, необыкновеннейший удивительнейший пылесос… Ну да, каждый проявляет себя как может и отвечает сам за себя… Ребенок, по этой логике, видно, просто своеобразно себя проявлял. И сам, наверное, должен был прийти к пониманию, что орать ему не следует…

Не зря, похоже, торжествовала та больная женщина и среди уличной толпы царственно восседала на коляске. Есть, есть ей отчего торжествовать! К ней стремимся, к сдвигу, к сумасшествию! Потоками с разных сторон стекаемся!

— Ну вы тут печалились… под Вивальди, — оскалился в улыбке, ёрничая, Сергей. — А Тимка, наверно, у вас немножечко так нервничал под Достоевского. Под Достоевского немножечко так Тимочка в уголочке нервничал…

Час был поздний, вахтершу тревожить не хотелось — надоели они с расспросами. А главное — хотелось чего-то эдакого, чего-то… Сил много, гнев в душе жарящий! Взгляд выхватил водосточную трубу. Форточка у светящегося окна на четвертом этаже рядом с трубой была открыта, из нее свисала сетка с продуктами. Чье же это окно? Никак не мог вычислить Сергей. Какая, впрочем, разница? Полез по трубе, подтягиваясь на штырях.

Стал твердо ногой на оконный карниз, схватился за раму. Ликуя, — пока лез, обмерла душа, — предощущая, как сейчас напугает кого-то и поразит, сполз вниз головой через форточку по подоконнику на пол.

За столом, в свете настольной лампы, с ручкой перед листом бумаги сидел… Кузя. Один. Сергей, к своему удивлению, обрадовался ему: пусть он и доносы строчит, козни строит, но… все-таки знакомое, чуть ли не родное лицо! Обыкновенное, без поволоки. Доносы — так доносы, всем ясно, никому мозги не пудрит!

— Кузя! — воскликнул Сергей весело. — Вот так встреча!

Но Кузя неожиданно резко вскочил. Отпрянул. По стене прыгнула большая тень. Маленьким он совсем казался, Кузя, на фоне собственной тени. Маленьким, жалким, молоденьким старикашечкой. Лицо зашлось конвульсивными морщинами. Сережа в желании успокоить шагнул к Кузе — ему чего-то так радостно стало, не до обид! В конце концов, у Кузи хоть и гаденькая, но во всем была цель. А вот чего он добивался, зачем сейчас носился по городу, какой во всем этом смысл — головушкой же понять не может! Разве вот одно: хоть и больно, хоть и рвет душу на части, но ведь нравится он себе! До сего мига нравится! С чувством примирения Сергей к Кузе шагнул. Но тот вдруг снова шарахнулся в сторону и так по-бабьи закричал, что Сергей растерялся. Кузя наскочил на шкаф, и шкаф накренился, а с него посыпались книжки, посуда… Загрохотало.

— Убиваю-ю-ют! Спаси-и-ите! — пуще того испугался Кузя и, натыкаясь то на одно, то на другое, метался, как крыса в бочке. Подлетел к двери и стал дергать, но запертая на ключ дверь не поддавалась. Тогда он так рванул, что выломал косяк!

— Убиваю-ю-ют! — вопил Кузя уже в коридоре.

Сбегался народ.

— Я же, паразита, пальцем не тронул! — свирепо кричал Сергей.

Его начинали удерживать, закручивать руки. Как же не тронул… В комнате такой погром! Сергей вырывался. Теперь ему очень хотелось тронуть Кузю. Сильно жалел, что не тронул! Все равно быть виноватым!..

— Что вы меня-то держите! Я же его пальцем!.. Что вы мне-то руки крутите?! Вы ему крутите!.. Не знаю чего крутите — язык, душу!.. Его держите, он вам еще даст жизни! Еще погнобит! Попомните меня!..

Обида нашла на всех! Нестерпимая! Дернулся, пнул кого-то, ударил, вырвался и понесся по коридору. На вокзал! На товарняке, на крыше вагона, на чем угодно — домой! Внизу, на первом этаже под лестницей висел пожарный щит. Схватил топор с красным топорищем.

— Всех порешу! — влетел с топором в коридор четвертого этажа, где около комнаты Кузи все толпились люди.