Деревья, возвышаясь над зданием-монастырем, казалось сливались с воздухом своими почти обнаженными верхушками. И воробьи, более многочисленные, чем листья на ветках, чирикали, чирикали без перерыва.

— Угадайте ее имя, оно прекрасное и редкое, как будто вы сами его выбрали.

— Я не знаю…

— Радиана. Она зовется Радиана-пленница.

— Но кто же держит ее в плену?

— Время, Стелио. Время стоит у дверей с косой и часами, как на старых гравюрах.

— Аллегория?

Мимо них, насвистывая, проходил мальчишка. При виде этих двух людей, смотревших на закрытые двери, он остановился и стал смотреть туда же своими большими любопытными глазами. Тогда они замолчали. Чириканью воробьев не удавалось победить мертвящей тишины стен, деревьев и неба, и этот однообразный звук отдавался в ушах как шум морских раковин, сквозь него чувствовалось уныние окружающего, и слышались какие-то отдаленные голоса. Хриплый рев сирен прорезал туманную даль, разошелся в воздухе и замер нежным звуком флейты. Мальчишка устал глазеть; ничего не было видно, окна не открывались — все оставалось неподвижным. Тогда он повернулся и убежал. Слышно было, как хрустели сухие листья под его босыми ногами.

— Ну, — спросил Стелио, — что же делает Радиана? Вы мне еще не сказали, кто эта женщина и почему она затворилась от мира. Расскажите мне ее историю: мне уж пришла на ум Соранца Соранцо.

— Графиня де Гланегг — одна из самых знатных дам венецианской аристократии, она, пожалуй, и самая прекрасная из женщин, виденных мной в жизни. Франц Ленбах написал ее в доспехах Валькирии, с шлемом о четырех крыльях. Вы не знаете Франца Ленбаха? Никогда не посещали его красной мастерской во дворце Боргезе?

— Нет, никогда.

— Пойдите когда-нибудь туда и попросите его показать вам этот портрет. Никогда вы не забудете лица Радианы. Вы увидите его, как его вижу теперь я через эти стены, неизменным. Такой пожелала она остаться в памяти всех, кто видел ее в блеске красоты. Когда в одно слишком яркое утро она заметила, что для нее настает пора увядания, она решила порвать связь с внешним миром, чтобы люди не могли присутствовать при разрушении и исчезновении ее прославленной красоты. Быть может, невольная симпатия ко всему, что разрушается и приходит в упадок, удерживает ее в Венеции. Прощаясь с прошлым, она дала великолепный праздник, где появилась еще царственно прекрасная, и затем скрылась навсегда в этом доме за этими стенами, здесь наедине со своими слугами ожидает она смерти. О ней складываются легенды. Говорят, в ее доме нет ни одного зеркала, и она забыла свое собственное лицо. Даже самым преданным друзьям, самым близким родственникам запрещено посещать ее. Как живет она? С какими мыслями? Чем наполняет она тоску ожидания? Обратилась ли ее душа на путь спасения?

Каждая пауза этого тихого голоса, вопрошающего тайну, отзывалась необъятной печалью, почти осязаемой в размеренной гармонии отчаянья, точно струя воды, вливающаяся в урну.

— Молится ли она? Углубилась ли в себя? Плачет ли? Или, быть может, она стала нечувствительной и не страдает, как не страдает сорванный плод, засыхающий в старом шкафу.

Фоскарина умолкла, и углы ее губ опустились, словно произнесенные слова заставили их увянуть.

— А если бы вдруг она показалась у этого окна? — шепнул Стелио, и в ушах его уже прозвучал скрип заржавленных петель.

Они оба пристально глядели на щели между закрытыми ставнями.

— Быть может, она стоит там и смотрит на нас? — шептал Стелио.

Оба они невольно вздрогнули.

Они все стояли, прислонившись к стене, и не в силах были тронуться с места. Их охватывала неподвижность всего окружающего, их обволакивал, сгущаясь, сероватый сырой туман, их дурманило монотонное чириканье воробьев, как наркотическое лекарство одурманивает страдающих лихорадкой. Сирены ревели вдали. Мало-помалу их хриплый рев рассеивался в сыром воздухе, становился нежным, точно звук флейты, глухим, точно падающие листья, без стона покидающие родные ветки. Каким оно казалось долгим, то время, которое протекало между отделением листа от ветки и его падением на землю. Все было: туман, забвение, увядание, разрушение, смерть.

— Я должна умереть! Я должна умереть, друг мой! — сказала Фоскарина, подняв голову с подушки, в которую она прятала свое лицо, искаженное страданием и страстью после его неожиданных и бурных ласк.

Она видела своего друга, сидевшего на другом диване около балкона, — он дремал, полузакрыв глаза, откинув голову, освещенный золотистым отблеском заката. Над губой его она заметила красную черту, как будто маленькую царапину, и волосы его в беспорядке спускались на лоб. Она чувствовала, что ее желание обнимает все это, что веки причиняют боль ее глазам, что ее взгляд жжет ей ресницы и что в ее зрачки входит и разливается по всему ее существу неизъяснимая мука. Погибла! Погибла навсегда, безвозвратно.

— Умереть? — произнес слабым голосом Стелио, не открывая глаз, не двигаясь, как будто слова выходили из глубины его печали и оцепенения!

Над его губой, пока он говорил, дрожала кровавая царапина.

— Да, раньше чем ты станешь презирать меня.

Он открыл глаза, приподнялся и протянул к ней руку, как бы пытаясь ее остановить.

— Ах, зачем так мучить себя!

Она стояла перед ним мертвенно-бледная, с распустившимися волосами, изнуренная, точно подточенная ядом, надломленная, точно душа была разбита в ее теле — страшная и жалкая.