— Что вам угодно? — спросил старейший из моряков, наклоняя к смеющимся свое бородатое загорелое лицо, на котором светлели лишь несколько седых волос да белки глаз, видневшиеся из-под век, изъеденных солеными брызгами. — Чем могу служить, синьор?

Большой парус бился и развевался точно знамя.

— Синьор хотел бы попасть к вам на борт.

Мачта трещала снизу доверху.

— Так пускай он поднимется на борт. Его желание легко исполнить, — ответил старик просто и пошел за спускной лестницей.

Он прицепил ее к середине кормы. Она состояла из полусгнивших перекладин и из обрывка старой веревки. Но и лестница, как все детали этой грубой лодки, показалась молодому человеку чем-то необычайно жизненным. Когда он поставил ногу на перекладину, ему стало стыдно своей лакированной обуви. Мощная мозолистая рука моряка, татуированная голубоватыми знаками, пришла на помощь юноше, подняв его в одно мгновение на корму.

— Виноград и фиги, Зорзи!

С гондолы Зорзи протянул ему подносик из виноградных веток.

— Che i vada in tantogue [23] .

— А хлеб-то?

— Havemo el pan caldo, — сказал один из моряков, приподнимая большую круглую зарумянившуюся булку, — opena cav`a dal forno [24] .

Голод должен был придать чудный вкус этому хлебу.

— Servo suo, paron! Е vento in pope [25] ,— крикнул гондольер, отплывая.

Вздулся косой парус пурпурного цвета с изображением Льва и Книги. Барка повернулась, выходя в открытое море, направляя свой нос к San-Servolo, казалось, берег изогнулся, чтобы ее пропустить. На ходу сплелись серо-зеленоватая и розовая струйки разрезаемой воды и брызнули опаловым вихрем, потом сделались разноцветными, точно волны вокруг лодки были потоком радуги.

Барка повернула. Свершилось что-то чудесное. Первые лучи солнца проникли через трепетавший парус, пронизали ангелов на колокольне San-Marco и San-Giorgio-Maggiore, загорелись пожаром на державе Фортуны, засияли бликами на пяти митрах Базилики. Венеция Анадиомена воцарилась над водами, разорвав дымку покрывала.

— Слава чуду!

Сверхчеловеческое ощущение мощи и свободы переполнило сердце юноши в ту минуту, когда ветер наполнил парус, преобразившийся на его глазах. В пурпуре ткани он увидел себя как бы во всем величии собственной крови. Ему показалось, что таинство этой красоты требовало от него акта победы. Явилось сознание, что он способен выполнить этот акт.

И мир стал его достоянием.

«Col Tempo». В одном из залов Академии Фоскарина остановилась перед «Старухой» Франческо Торбидо, этой сморщенной, дряблой пожелтевшей женщиной, утратившей способность улыбаться и плакать, этой человеческой руиной, держащей в руках не прялку, не моток ниток, не ножницы, а доску с предостерегающей надписью: «Col Tempo».

— Вместе с временем, — повторила актриса, когда они вышли на свежий воздух, прерывая задумчивое молчание, начинавшее тяготить ее сердце и заставлявшее его погружаться на дно, как камень в глубь мрачных вод.

— Знаете ли вы, Стелио, заколоченный дом в Calle-Gambara?

— Нет, какой это?

— Дом графини де Гланегг.

— Я не знаю, кто она!

— Как? Вы не слыхали историю прекрасной австриячки?

— Не слыхал, Фоска, расскажите.

— Хотите отправиться в Calle-Gambara? Это недалеко отсюда.

— Идем.

Они пошли рядом к заколоченному дому. Стелио держался немного позади, чтобы видеть ее идущей. Своим горячим взглядом он охватывал ее всю: линию плеч, спадающих с благородной грацией, гибкий и свободный стан над крутыми бедрами, колени, слегка обозначающиеся под складками платья, и это бледное страстное лицо, эти жаждущие, красноречивые губы, красивый, юношески чистый лоб, глаза, удлиненные под ресницами, как бы затуманенные слезами, не решающимися пролиться, — все это пламенное лицо из света и тени, из любви и страдания, эту хрупкую силу, эту трепетную жизнь.

— Я люблю, люблю тебя, одну только тебя, и все в тебе привлекает меня! — прошептал вдруг он, склоняясь к ее щеке, подойдя совсем близко и взяв ее под руку.

Он не мог понять ее новые муки, ее терзания перед неумолимым предостережением «Col Tempo».

Она вздрогнула, остановилась, опустила глаза и побледнела.

— Друг мой, — произнесла она таким слабым голосом, что эти два слова, казалось, были не словами, сорвавшимися с ее уст, а улыбкой ее души.

Все ее мучительные сомнения сразу рассеялись, поглощенные приливом невыразимой нежности. Бесконечное чувство благодарности внушало ей потребность принести ему какую-либо жертву.

— Что могу я сделать для тебя? Скажи!

Она придумывала необыкновенные испытания, доказательства любви, небывалые и поразительные. Служить ему! Служить! Ей хотелось обладать миром и принести его в дар Стелио.

— Чего бы желал ты? Что я могу для тебя сделать? Скажи!

— Люби! Люби меня!

— Бедный друг, любовь моя печальна!

— Она совершенна и наполняет всю мою жизнь!

— Ты молод…

— Я люблю тебя!

— Справедливость требует, чтобы ты искал существа сильного, молодого, подобного себе.