Вдруг Стелио вздрогнул и открыл глаза, заслышав удар колокола. Это звонил колокол San-Simeone-Profeta Металлический звук пронизывал уши подобно острому лезвию.

— Ты тоже задремала? — спросил он Фоскарину, лежавшую бессильно, как мертвая.

И, подняв руку, он провел ею нежно по ее волосам и лицу.

Вдруг она разразилась рыданиями, словно эта рука разбивала ее сердце. Она рыдала, рыдала на груди своего возлюбленного и не могла умереть.

— У меня есть сердце, Стелио, — пристально глядя на него, сказала Фоскарина с мучительным усилием, заставлявшим дрожать ее губы, как будто, произнося эти слова, она должна была победить непреодолимую робость. — Я страдаю от своего сердца, Стелио, оно бьется такой ненасытной, такой томительной жизнью, что вам не понять этого никогда.

Она улыбнулась бледной улыбкой, скрывающей муки, подумала, протянула руку к букету фиалок и поднесла его к своему лицу. Ее веки опустились, ее лоб виден был между волос и цветов — прекрасный и печальный.

— Ты иногда ранишь это сердце, — говорила она тихо, сквозь фиалки. — Иногда ты бываешь жесток со мной.

Казалось, скромный душистый букет помогал ей признаться в своем горе, прикрыть робкий упрек, бросаемый ей своему другу. Она умолкла и склонила голову Слышно было, как трещали угли в камине, как однообразные капли дождя падали в унылом саду.

— Я жажду доброты, друг мой, ах, если бы ты знал, как жажду. Доброты истинной и глубокой, она не говорит, но умеет понять, умеет дать все одним взглядом, одним движением, и она сильна, и она тверда, всегда вооружена против жизни, которая соблазняет и оскверняет. Эта доброта — знакома ли она тебе?

Ее голос звучал то уверенно, то слабо, отражая ее душу таким горячим звуком внутреннего огня, что молодой человек чувствовал, как этот звук проникал в его кровь, подобно жизненному току.

— В тебе, да, в тебе мне знакома она.

Он склонился к ее ногам, взял ее руки, державшие фиалки, благоговейно поцеловал их одну за другой и остался у ее ног в этой покорной позе. Нежный запах фиалок как бы возвышал его чувство. Во время паузы говорили огонь и дождь.

Фоскарина ясным голосом спросила:

— Считаешь ли ты меня своим верным другом?

— Разве ты не видела меня спящим у твоего сердца, — ответил он тихо, охваченный вдруг снова волнением, в этом вопросе предстала пред ним ее душа, открытая и прямая, и в глубине своей собственной гордой души он почувствовал потребность веры и опоры.

— Да. Но это ничего не доказывает. Молодость всюду спит покойным сном. Ты молод…

— Я тебя люблю и верю тебе. Я отдаюсь тебе всецело. Ты спутница моей жизни. Рука твоя сильна.

Он видел, как знакомый ужас искажал черты ее лица, и голос его дрогнул любовью.

— Доброта… — продолжала она, с легкой лаской касаясь его волос, — ты умеешь быть добрым — ты всегда жаждешь утешить, милый друг мой. Но ошибка совершена и требует возмездия. Сначала мне казалось, что в моих силах оказать тебе самую смиренную и самую великую поддержку, а теперь мне кажется, что я могу сделать лишь одно: уйти и исчезнуть, оставить тебя свободным с твоей судьбой.

Он прервал ее, приподнимаясь, чтобы охватить своими руками ее лицо.

— Я могу сделать то, чего не может сделать любовь, — тихо сказала она, побледнев.

И она взглянула на него так, как никогда еще не глядела. Он почувствовал, что его руки держат душу — живой источник, прекрасный и драгоценный.

— Фоскарина, Фоскарина! Моя душа! Моя жизнь! О, да! Ты можешь дать мне больше чем любовь, я это знаю. И все ничтожно в сравнении с тем, что даешь мне ты, и никто не заменит мне тебя на моем пути. Верь мне! Верь! Я повторял тебе это часто, помнишь? Даже тогда, когда ты еще не принадлежала мне, когда наш договор еще стоял между нами.

Продолжая держать ее лицо в ладонях, он наклонился и страстно поцеловал ее в губы.

Она содрогнулась до мозга костей, ледяная струя снова коснулась ее и пронизала насквозь.

— Нет, нет… не надо… — молила она вся бледная, отворачиваясь от Стелио. Ее грудь вздымалась, как во сне, нагнулась она, чтобы поднять упавшие фиалки.

— Договор? — произнесла она после минутного молчания.

Слышался треск неподдающегося пламени угля, дождь хлестал по камням и веткам. Время от времени этот шум подражал морю, вызывал в памяти образы унылого одиночества, неприветливой дали, людей, блуждающих под гнетом судьбы.

— Зачем мы нарушили наш договор?

Стелио пристально следил за языками огня в камине, в его открытых ладонях оставалось необыкновенное ощущение — чудесный отпечаток этого человеческого лица, озаренного великой красотой.

— Зачем? — повторила горестно женщина. — Ах, признайся, признайся — ты тоже в ту ночь, ранее, чем нас охватило и увлекло слепое безумие, ты тоже предчувствовал гибель и крушение всего, всего, ты тоже сознавал, что мы не должны уступать, если хотим спасти лучшую часть самих себя — эту опьяняющую силу, казавшуюся мне единственной роскошью моей жизни. Признайся, Стелио, скажи правду! Я почти могла бы напомнить тебе минуту, когда ты услышал внутренний голос предостережения. Разве это не было там, на воде, в час нашего возвращения в обществе Донателлы.