Один из тех «первых» дней стал днем прощания. С ним.

Я… написал ему письмо. Черт его разбери, что с нами станет после смерти, после какой именно смерти! Никто не знает точно; научные факты или же опыты с колдунами, «фиксирующие душу», я не верил, что могут оказаться правдой. Должно быть что-то иное, с пробуждением на уровень выше.

Да черт его знает – посылают ли нам знаки умершие близкие люди?

Хотел ли – я – на самом деле знаков?

Видим ли – мы – их?

Как они могут проявиться? как выглядят! с каждым человеком свое? Посылают? Откуда мы можем знать!

Я сходил с ума. Я искал разговора с потерянной… родственной душой, стал так его называть только после смерти. Да, был он таким и при жизни, но мне казалось, что и в мыслях нельзя приводить каких-то определений, «высоких бирок» и тому подобных наименований. Был человек; не стало человека.

Книгу сжег с верой, что она, как и письмо, попадет к нужному человеку. Сжег книгу с вложенным письмом, да.

С легкостью и просто сжег на том прекрасном гигантском костре свою первую серьезную подростковую работу, напечатанную рукопись, подписав ему… Я не могу вспомнить, что было в голове, потому что много всего, очень; спонтанная, спонтанная воронка мыслей, поглощающая и поглотившая мой мозг, сжирающая и сожравшая пастью существа неземного. Вместе со мной он мечтал, чтобы я пристроил свою работу, нашел, черт.., читателей, не побоюсь слов: следил за моей верой в это, и верил сам. «Вера, друг, все получится, живи и делай, веря». Что-то двигалось вперед, что-то стояло на месте, я же был подростком, черт возьми, трудным и необъяснимым подростком, самому пережить не получилось, но было же общение, были же события; и я, кажется, справился и, болезненно рассмотрев правду и несправедливость, пережил. Насчет смысла – понятия не имею, но если продолжил его искать, позволил ослепить себя взрослению, то какой-нибудь смысл-то есть.

Парочка экземпляров той книги у меня уже были («жилка поиска пробных путей» – лет в пятнадцать), не нуждающиеся в представлении чувства. И всего за один-два дня до первой, громко и беспрепятственно изничтожающей ударной волны смерти, я собирался отправить Ему один по почте. Знаете, подписанный такой.

А потом его не стало.

Стремление к жизни, стремление к смерти. Безумие. Смерть.

Мне было очень плохо, настолько плохо, что становилось страшно за себя и окружающее место. От страха. Страшно от страха, дрожь в поту от страха – странно, черт. Но, кажется, тем все и было.

– Сейчас сложно даже хоть бы начать говорить. Просто подумать и сказать вслух, ожидая твоей реакции. Или сказать, не подумав, не наблюдая твою реакцию, потому что «для поддержания разговора». – Руки я держал в карманах толстовки, периодически вытягивая их через силу, дабы дотронуться до капюшона сзади, поправить его и вернуть руки в исходное положение; ритуал оказался требовательным, выполнял я его как заданный рабочий план.

– И не говори ничего. – Друг подправил ногой спавшее сено поближе к огню.

Книга, письмо – уже прошли через тот самый костер, на догоравший который я смотрел сидя на земле, закинув голову к небу. Молясь? Не скажу, ведь не знаю. Мысли беспорядочно были раскиданы по всей голове, порядок совершенных мною действий плавился на фоне вечера и глубокого погружения черт всех знает во что. Но вот представляете, это тоже было приятным, как минимум интересным. Но цепочка приятного заканчивала быть незыблемой, когда клочок сена догорал и приходилось вставать, чтобы, позаимствовав у соседнего стога, подкинуть еще. А из-за этого продолжалась бесконечность разрушения мыслей у костра. Разрыв обстановки и атмосферы – поломка мыслей. Это цепь, связка ключей.

Но тогда никакого глобального разрушения и конца дня не свершилось, настало продолжение.

Потому что наши посиделки у костров прервала буря чувств и действий, налетевших шквалом эмоций, и да: непонимания, его соседского самого.

Я про… машины. Сначала это была огромная машина, грузовик… пятиметровый… может. Но далее мы различили четыре разных огонька от передних фар. А потом усилившиеся звуки двигателей; жуть, нарастающая за шумом езды по твердой черной земле. «Нива» белого цвета, – помню.

В

нашу

сторону…

Машины поехали на нас, просвечивая, просвечивая путь ярче и ярче, на двух подростков; в точности в нашу сторону! Без математических просчетов – раз! – и сознал!

Друг стоял с секунд десять, призывая меня держаться и контролировать ситуацию. Но я видел, что и он тоже растерялся и медлил, медлил и медлил, давно пребывая в новообразовавшемся пространстве. А позже при общем экстазе я услышал от него, что зря он не послушался эмоций; что надо было бежать сразу.

– Они к нам едут!

Мы побежали.

Через все поле. Без фонарей. Без зажженной бесполезной спички.

Без всего.

Я был в ужасной обуви. Неприятная. Неудобная. Неподходящая. НЕУМЕСТНАЯ.

Земля, камни из земли, скользкая трава. Постоянно оглядываясь назад, мы бежали долго; я, к удивлению, к счастью, быстро запыхался и сбавил скорость, нужно было осознать важность финальных шагов перед взглядом к неизбежному неизвестному. Друг подошел и сказал что-то наподобие:

– Все, стоп! Нам ведь некуда бежать… Смотри… Они уже на нашей дороге… Метров двадцать до города, мы не успеваем.