Если бы мне была подвластна собственная душа, я бы поместил ее в лабораторию алхимика, чтобы исследовать всеми возможными способами – рассекая, выпаривая, вымачивая, высушивая, перегоняя, переплавляя, выжигая, расщепляя и откачивая. Забыв страх и элементарную осторожность. Не понимая того, что, может быть, то, что останется, разъятое на ядовитые составляющие, уже нельзя будет возвратить к полнокровной жизни.

Я, между прочим, не поленился, переписал из разных текстов это скопище человеческих мерзостей. Где-то у меня были записаны все возможные смертные прегрешения, как они были сформулированы разными учениями. Против каждой позиции можно поставить плюс или знак вопроса, но никак не прочерк.

О, древние египтяне знали толк в непотребстве! Как гурманы в яствах. Как охотники в добыче. Это тот случай, когда нацарапанное на глиняных табличках или папирусных свитках, переписанное бесчисленное количество раз, превратилось в настольную Книгу Мертвых, которую, я думаю, полезно полистать всякому, у кого еще сохранились иллюзии относительно собственной незапятнанности. Вот они, все мои «достижения», – как на ладони. Даже не в религиозном смысле. Это был довольно странный опыт, довольно странное чувство, когда я проговаривал про себя эти изощренные цепочки слов, и на каждое из слов до меня словно доносилось высокопарно-мрачное эхо помыслов и деяний. Я ли не грешил? Я чинил зло, завидовал, грабил, причинял страдание, отдавал приказы убивать, лицемерил, убавлял от меры веса, лгал, крал съестное, ворчал попусту, убивал, святотатствовал, нарушал, подслушивал, пустословил, ссорился из-за имущества, прелюбодействовал, совершал непристойное, угрожал, гневался, бывал глух к правой речи, подавал знаки в суде, мужеловствовал, бывал несносен, оскорблял другого (и себя тоже), бывал груб, шумел, бывал тороплив в сердце своем, надменничал, бывал болтлив, отличал себя от другого, клеветал на Бога, совершал грех в месте истины, поднимал руку на слабого, угнетал, был причиной недуга, портил хлеба богов и, конечно, был причиной слез… Только молока от уст детей я, кажется, не отнимал… Нет, наверное, все-таки отнимал. Я многое скрывал в своем сердце. Еще многое хотел бы утаить в нем… Если что-то незначительное по недоразумению выпало из этого списка, то можно повторить чтение и вставить недостающее. После такой страстной обличительной речи уместно гробовое молчание. Исправить сделанное, повернуть назад невозможно, но в моих силах остановиться.

В отличие от древних египтян, иудеи были в своих покаяниях немногословны и прямолинейны. Их грехи выпуклы и увесисты, как камни, которыми за них, кстати, и побивали. Мало праведников, главным образом грешники. Народ бессмертной толпой бредет через вечность, – бредет, когда вся земля давно пройдена вдоль и поперек, чтобы своим плачем, смехом и покаяниями приводить в ужас встречных. Сорок поколений (или сорок раз по сорок), для которых Божий гнев и Божья милость стали привычны, словно смена времен года, тщетно перебирают десять заповедей в поисках хотя бы одной не нарушенной. Я очень хорошо представляю, как, раскачиваясь в религиозном экстазе, хочется вытрясти из себя эти вечные булыжники, отягощающие душу. Я ли не – творил себе кумира, лжесвидетельствовал, не почитал отца и мать, ясно, никак не соблюдал субботу, произносил имя Господа всуе, убивал, прелюбодействовал, желал жену ближнего и особенно не любил Бога… Какими простыми кажутся праведные пути, когда нарушены все заповеди, – может быть, даже те, что еще не были заповеданы! Что было проще – формулировать или совершать? Неужели в запасе не осталось какого-нибудь не-совершенного греха?

После Иисуса Христа, после того как мировая мерзость была Им смыта начисто, а миру даровано новое начало, вся мерзость была прилежно, энергично и с лихвой восстановлена снова. На этот раз в ожидании последних дней. Но последние люди, как их описал еще апостол Павел, не производят впечатления невиданных монстров. Особенно, если оценивать их с современной точки зрения. Наоборот, это вполне рядовые, даже серые граждане. Одни и те же на телеэкране, улице или в семье. А их пороки – то ли примелькались донельзя, то ли неразличимы в сравнении с сумасшедшей реальностью. Разве и я не бывал – самолюбив, сребролюбив, горд, надменен, злоречив, непокорен родителям, неблагодарен, нечестив, недружелюбен, непримирим, клеветник, невоздержан, жесток, не любящим добра, предатель, нагл, напыщен, более сластолюбив, чем боголюбив, имел вид благочестия, но от него отрекся, – разве я не бывал таким, делом или хотя бы одним помышлением, всей душой желая быть иным?

Я был бы нечестен перед самим собой, если бы не признал, что где крупица, а где целый комок грязи прилипали к моей душе. Много или мало – в данном случае несущественно. Важен факт. Даже удивительно, что я собрал такой богатый урожай еще в детстве. Значит, у меня было необыкновенное детство. И лицемерны всякие послабления, скидки на юный возраст и неспособность отвечать за свои поступки. Самый малый ребенок грешит осознанно. По крайней мере, прекрасно сознает, что хорошо, а что плохо. Уж я-то отлично помню! Сам был ребенком, и мне смешно слышать о детской невинности, о несознательном поведении. За каждым дурным поступком стоит веская причина, изрядная обдуманность. Главным образом это стремление ощутить свою силу, превосходство, неуязвимость. Хотя бы ради забавы.

Осознанно или неосознанно – но все-таки, какая груда разнообразной дряни! А еще говорят, что детские грехи, грешки юности, молодости – пустое, чепуха. О такой чепухе, дескать, вспоминать стыдно, не то что – каяться. Знали бы, что это за чепуха! То-то, береги честь смолоду, как учил Александр Сергеевич… Как бы там ни было, нормальный человек не навалит свою кучу прямо на дороге, на виду у всех. Тем более не станет ковыряться в чужом дерьме. Человек становиться взрослым именно в тот момент, когда заявляет самому себе: те мои грешки действительно чепуха, я не несу за них никакой ответственности, я теперь вообще всецело другой человек! Все прекрасно, все хорошо. Если что и было – в другой жизни с другим человеком. Новая жизнь, новые проблемы. Куколка превратилась в бабочку… Должен же я когда-нибудь, наконец, повзрослеть?

Не сомневаюсь, любой взрослый человек должен чувствовать именно это.

Но со мной все было совершенно по-другому. Что странно – совершенно не хотелось ни от чего открещиваться. Это ли не инфантильность и недоразвитость?

С одной стороны, я не испытывал ни малейшего желания меняться, становиться кем-то, кем я не являлся сейчас, претерпевать какие бы то ни было «качественные скачки». С другой стороны, я хотел, чтобы Наталья относилась ко мне иначе, чем… мама.

И я бы чувствовал себя отвратительно, если бы старался скрыть от нее что-то. Но и показаться перед ней таким, какой я есть, мне вовсе не улыбалось. Допустим, я бы отважился покаяться кое в чем, но почти наверняка был уверен, что она или просто мне не поверит, или заранее все простит. По той же самой причине я бы не стал ничего рассказывать маме. Ничего «такого». Да и не рассказывал никогда. О самых невинных проделках.

Мы, например, развлекались тем, что укладывали на дорожке пару кирпичей, накрывая их провокационного вида коробкой из-под торта, и, наблюдая из кустов, корчились от хохота, когда появлялся какой-то энергичный мужичок, в прекрасном, видимо, настроении. Естественно, со всей силы он поддавал ногой коробку – так что куски кирпичей разлетались в стороны. Потом, ошеломленный, может быть, переломавший пальцы на ноге, бедняга, старался сделать вид, что ничего такого не произошло, старался не хромать, такой же бодрой походкой уходил с места происшествия. Именно это последний момент и вызывал у нас гомерический смех.