Формулировать какие-то мысли я начал к началу восьмидесятых. До этого мир впитывался и накапливался, информация складировалась по полкам эмоций и интеллекта, определённым образом иерархизировалась, подчиняясь высшим неведомым законам. К счастью, в моём формировании не было идеологического насилия, какое, по рассказам родителей, всегда присутствовало в советской школе. Нас не заставляли не только любить, но и хотя бы просто уважать Хельмута Шмидта и СДПГ 2 , или даже первого Федерального канцлера Германии Конрада Аденауэра, или цитировать их высказывания. В представлении каждого из нас они были просто чиновниками, которых мы наняли для работы на своё благо, и они всегда были обязаны отстаивать любые мои интересы.

В Союзе с первого класса наступало промывание мозгов, верность Ленину и коммунистической партии насаждалась с семилетнего возраста, когда детей торжественно принимали в октябрята, предписывали им ходить строем и носить значки-звёздочки с изображением юного Володи Ульянова. Потом мировоззренческое насилие продолжалось, и были пионеры, которые также ходили строем, кричали речёвки, носили красные галстуки и значки с пламенем и сильно повзрослевшим Лениным. Потом неминуемо наступал комсомол с новыми Ильич-значками и рапортами о готовности ответить: «есть!» в ответ на очередной идиотический призыв маразмирующей геронтократической партии, с какого-то перепугу вдруг вздумавшей сказать: «надо» 3 . «Есть» звучало почти как «yes», а по сути напоминало немецкое военное «Jawohl», только мало кто в СССР знал тогда враждебные капиталистические языки, хотя и делали вид, что их учили – хотя бы для того чтобы уметь пользоваться «оружием врага». И всё это не заканчивалось в символах и лозунгах, были ещё радиопередачи и телепрограммы, уроки по любому предмету, политинформации, линейки, классные собрания и слёты активистов, на которых насаждались идеологические императивы – в продолжение десятилетий, начиная с раннего детства и на протяжении всей жизни, ежедневная промывка ценностей и инвентаризация мыслей. И никогда ни слова правды. «Углубление социалистического самоуправления народа», «работать по-новому», «за чистый и честный облик партийца», «укреплять связь идеологии с жизнью». Чудовищное, нереальное, антиутопическое общество, один взгляд на которое заставлял вздрагивать, задавать вопрос: «как вообще такое стало возможно, ведь это же люди?!» И с убеждённостью констатировать, что в этом большевистском зазеркалье, «государстве рабочих и крестьян» с досадной «прослойкой» в виде интеллигенции не просто «что-то было не так», а «всё было не так».

Мои представления о мире, равно как и миллионов моих западногерманских сверстников-соотечественников, не смущало никакое целенаправленное воздействие. Также, как в СССР, образование было всеобщим, обязательным и бесплатным. Предметы в школе были просто предметами, без всякой идеологической подоплёки. Если физика и математика, то просто физика и математика, а не потому, что какой-то съезд какой-то партии указал на необходимость овладевать законами природы во имя всемирной победы социализма и коммунизма. В начальной школе и гимназии нам хорошо преподавали немецкий и иностранные языки, благодаря чему уже к 15-ти годам, помимо родного стандартного немецкого, гамбургского платта 4 и практически родного русского (кроме интонаций, которые я не всегда мог передать идеально), я почти свободно говорил по-английски и по-французски, и даже по-голландски. Была ещё и латынь. Никаких политинформаций не проводилось. Мы не выступали с гневным осуждением внешней и внутренней политики какой-либо страны, не должны были кого-то любить или осуждать. Свобода творческой и научной деятельности, свобода взглядов, свобода совести и право исповедовать любую религию, свобода выбора формы получения образования, разновидности средней школы, форм самообразования и профессиональной подготовки уже в 1970-е годы были не только гарантированы немецкими федеральными законами, но и неукоснительно соблюдались в реальности. Мы просто учились – тому, чему должны были учиться обычные школьники в нормальной стране, цель которой заключалась в обеспечении профессии, работы, образовательного, культурного и жизненного уровня – то есть в целом счастья – для своих граждан.

Моя Германия славилась великим, интонационно и лексически выразительным языком – Новалиса, Шиллера, Гейне и Гёте. По свидетельству моих родителей, русские редко знали, и ещё реже любили немецкий, – в отличие от французского, – уже задолго до Второй мировой войны считая его грубым и пригодным лишь для короткого и безапелляционного разговора с врагом. Позже я имел возможность убедиться на собственном опыте, что это правда. Практически все мои более поздние русские и русскоговорящие знакомые из России и стран бывшего СССР испытывали довольно прохладное отношение к немецкому языку, за исключением тех, кто занимался языком профессионально, был филологом, лингвистом, переводчиком или специализирующимся на Германии или Австрии, дипломатом. Психологически понятно и объяснимо, что Первая мировая, и в ещё большей степени, великая Отечественная война советского народа против немецкого фашизма многократно усилили давнюю историческую нелюбовь ко всему немецкому – «чрезмерному» и «бесчеловечному» орднунгу (порядку и правилам), и связанному с немецкой национальной психологией, языку. «Ordnung ist das halbe Leben», – говорит немецкая поговорка. «Порядок – это половина жизни». На что все мои знакомые русские филологи и дипломаты, которые искренне любили не только немецкий язык, но образ жизни и мышления, всегда в русском стиле с удовольствием добавляли: «und Unordnung die andere H"alfte». «А беспорядок – другая».

Из детских и юношеских лет помню немецкие народные и авторские лирические песни – самые романтичные и грустные в мире. Видимо, так тянулась к свободе и красоте немецкая душа в условиях идеально сформулированных, всегда соблюдавшихся параграфов немецких законов. И потрясающую природу, разную и всегда ошеломляющую. От северных морей, речных устий и равнинной Люнебургской пустоши на Северо-Западе страны и Нижней Саксонии, через сотни километров бескрайних полей до почти трёхкилометровых снежных вершин на севере баварских Альп. По Германии можно было неделями путешествовать, выясняя, что же всё-таки величественнее. Равнины или горы? Север или Юг? Запад и Восток, правда, отличались, скорее, политической, чем географической спецификой. Но мою замечательную и прекрасную Германию было невозможно не любить.

Моя страна всегда славилась удивительным духом, ответственностью и организованностью сограждан. После позорной и преступной Второй мировой войны, развязанной немцами по всей Европе, из «искалеченной и морально уничтоженной нации», «кучи мусора, в которой копошились 40 миллионов голодных немцев» (гамбургские и гёттингенские друзья отца часто произносили подобные фразы) мы довольно быстро оправились от поражения, и уже через 15 лет явили миру немецкое экономическое чудо. Которое до сих пор многие считают исторически лучшим вариантом рая на Земле. Как сказал в середине шестидесятых второй канцлер ФРГ Людвиг Эрхард, «решительная воля и честный труд всего народа просто не могли не справиться с любой, почти кажущейся безнадёжной, ситуацией».

Цитирую свои во многом сохранившиеся по причине их яркости, юношеские воспоминания, состоявшие из высказываний прозаиков и поэтов, филологов и политиков, в середине восьмидесятых бывших гостями и участниками неформальных и по-настоящему глубоких дискуссий в нашей гамбургской квартире. Да, в течение полутора десятков лет моей жизни у моей семьи и родителей появилась пара десятков коллег и приятелей, с которыми они работали в Гамбургском Университете и были участниками различных приёмов и дискуссий довольно ярких интересных представителей гамбургской общественности. Сам Гамбургский университет претерпел серьёзные управленческие реформы, а именно, был переведён на самоуправленческие рельсы в соответствии с принятым в 1969-м году новым законом. Наш университет был вовсе не такой древний, как Гейдельбергский – в котором в XIII веке родилась знаменитая песня. Гимн студенчества, исполняемый на латыни: «Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus!» («Итак, будем веселиться, Пока мы молоды!») Наш университет был даже не такой старый, как основанные в XVIII веке с разницей в двадцать лет, университеты Гёттингенский и Московский. Гамбургский Университет был основан в начале ХХ века, и всё же отличался солидностью и серьёзностью, и был настоящим «храмом науки».

Гамбургские авторы литературных произведений семидесятых были достаточно разноликими, но при этом сама немецкая литература оставалась довольно целостной. Все они отражали время. Трудное для немцев военное и послевоенное время. Отражали судьбу Германии. Больше всех в Гамбурге была известна графиня и доктор политологии Марион фон Дёнхофф. Политический аналитик и писательница, главный редактор еженедельника «Время» (оказалось, что впоследствии я получил ту же учёную степень, что была у доктора фон Дёнхофф). Её книги «Имена, которые больше никто не называет» (1962), «Германская внешняя политика от Аденауэра до Брандта» (1970), «Люди, которые знают, о чем идет речь» (1976) были широко известны. Все знали, что ещё в 1955-м фон Дёнхофф сопровождала Аденауэра во время визита в Москву, и была разочарована результатами, впоследствии написав статью «Кто ещё думает о государстве?» Тем не менее, именно в ходе этого визита и переговоров с Хрущёвым была, наконец, решена проблема освобождения немецких военнопленных, и именно после 1955-го репатриация немецких офицеров и солдат, не запятнавших себя тяжкими преступлениями, вступила в завершающую стадию. Много позже, уже в эпоху сложных немецких и советских событий, вышла книга фон Дёнхофф «Долог путь на Восток» (1990), подводящая разноплановые итоги немецкого и мирового послевоенного социального и политического развития 5 .