Сегодня, наблюдая в окно, как в Риверсайд-парке под маленькими ручками рождаются милые снеговики, совсем как на открытках Курьера и Айвса, я пыталась удержаться на «скользком склоне» и не скатиться в депрессию. Мое настроение похоже на сказочную стеклянную гору: я съезжаю вниз всякий раз, когда пытаюсь вскарабкаться наверх. «Все дело в праздниках», – говорит по телефону подруга, убеждая, что ее депрессия, это давящее чувство ополчившихся против нее шансов, схожа с моей.

Я так не думаю.

Моя депрессия вполне объяснима, учитывая, на каком я сейчас этапе.

Я работаю над новым проектом, на этот раз – мюзиклом. Представьте, что на полу куча элементов пазла и только-только начинающаяся складываться картинка: уже готовы углы, но посередине огромная дыра, которой идеально соответствует моя внутренняя тревога: смогу ли я заполнить эту пустоту? Попытка реализовать творческий проект – книгу, пьесу, цикл песен – сродни попытке выловить крупную рыбу: как в книге Хемингуэя «Старик и море», мир съеживается до этой рыбы и меня, и я пугаюсь, что она может сорваться. Мы, художники, часто пытаемся выловить крупную рыбу, несмотря на крайне малые шансы. Усугубляет положение то, что эта рыба часто незаметна для других людей, которые видят в нас папу, маму, преподавателя, свою девушку или молодого человека, а не «рыбака», героически пытающегося добыть что-то большое в архетипическом творческом море.

Мы не хотим отличаться от обычных людей. Не хотим отключать телефон или прятаться в темных углах библиотек, чтобы писать, писать, писать. И тем не менее для живописи, писательства и сочинения музыки требуется много тихого времени и отсутствие внешних раздражителей. Как найти это состояние и не показаться надменным и холодным? Художники по-разному решают эту проблему. Я, например, телефон отключаю, но автоответчик сообщает звонящему, что я работаю и когда смогу перезвонить. Романист Джон Николс пишет с полуночи до рассвета – эксцентричное решение, но позволяющее не обрывать людей на полуслове фразой «Я пишу!», когда звонят днем.

Мы сами сопротивляемся идее считать нашу работу чем-то серьезным и поэтому не можем убедить в этом других. Мы не говорим, что иногда отчаянно нуждаемся в тишине и одиночестве. Вклиниваем работу в промежутки между другими делами и выгадываем, кстати, довольно много времени. Это позволяет нормально жить и обогащает наше искусство. Но речь не о том, чтобы ускользнуть с семейного ложа и писать книгу в гостиной или рисовать с двух до четырех ночи. Или о том, чтобы сбежать из дома и работать над своим детективным романом в каком-нибудь дешевом грязноватом мотеле в выходные, украденные у семьи и юридической практики.

Пианист, готовящийся к концертному туру, может продолжать преподавать – и преподавать хорошо. Но он все же готовится к туру, голыми руками ловя мощные музыкальные волны, даже если при этом занимается со студентами в консерватории. Писатель, прислушивающийся к истории, которую нашептывает его книга, может пытаться одновременно слушать и своих детей, но книга не умолкает, и ему приходится держать ухо востро. Драматург, работающая над постановкой новой пьесы на сцене, озабочена тем, чтобы ее творческое дитя встало на ноги, и поэтому спит чутко, как всякая молодая мать, а «настоящие» дети обиженно жалуются друзьям: «Мама пишет».

Но иногда мамам и папам – независимо от того, насколько мы любим своих детей, – нужно писать. Внутри художника вне его воли поднимается волна вдохновения, напряжение и стремление высказаться нарастают, а сделать это можно, лишь занявшись творчеством: больше ничто не удовлетворит творческий зуд. Это нормально, даже если со стороны так не кажется.

– Что случилось, мама? – спрашивают дети, замечая ее отстраненность и невнимательность. Трудно контролировать себя, когда полностью поглощен уточнением сюжетной линии.

– Ничего. Маме нужно писать.

– Что случилось, дорогая? – спрашивает ваш любимый человек.

– Ничего, просто мне нужно рисовать.

В тот год, когда я много преподавала в Северо-Западном университете и Чикагской школе киноискусства, вела частные занятия по курсу «Путь художника» и несколько групп по курсу «Право писать», мне правда очень нужно было писать самой. Преподавание отнимало массу времени и энергии, а остальное забирала семья. Я устроила себе короткий побег в Таос и во время ожидания выхода на посадку услышала мужской голос, заговоривший в голове. Схватив ручку и блокнот, начала записывать. Я так долго ничего не писала, что слова скопились во мне и теперь хлынули бурным потоком, властно и безапелляционно: я просто не могла не записывать их. Я писала в самолете, пока летела из Чикаго в Альбукерке. Писала в автобусе по дороге из Альбукерке в Таос. Поселилась в мотель и продолжала писать, и потом каждое утро начинала писать и писала до обеда, уединившись за столиком на летней веранде кафе «Дори», столь любимого писателями. И каждый вечер раздавался телефонный звонок из дома, и мне задавали один и тот же горестный вопрос: «Когда ты вернешься?»

«Не сейчас, – отвечала я. – Мне нужно закончить». Я провела в Таосе почти месяц, и черновик романа был почти готов. Неохотно вернувшись домой, начала сбегать в ближайшее кафе и там, сидя за дальним столиком, дописала его. Прошло несколько месяцев, прежде чем я вернулась в семью на ту роль, которой от меня с нетерпением ждали: матери и жены. Просто я накопила настолько большие долги перед внутренним писателем, что на какое-то время не могла не поставить его на первое место. Этот опыт научил меня с чуть большим вниманием относиться к нему. Близким легче подстроиться под вашу потребность писать каждый день, чем смириться с вашим отсутствием в течение нескольких месяцев. Им проще притихнуть на время, пока вы не завершите книгу и не закончится эта мучительная стадия «стеклянной горы», чем прожить в тысячах километров от вас. Стадия «стеклянной горы», когда все не так просто, потому что работы очень много, бывает у каждого проекта. Близким и друзьям лучше научиться определять ее и мириться с ней. И они смогут, если мы объясним все и дадим им шанс.