Шрифт:
– Есть еще морские крокодилы.
– Они тоже посреди океана не плавают. Только близ рек и побережий.
– Чего же он тогда не выныривает? – Мацис посмотрел на старика возмущенно. – Во-Ганг его ждет там, понимаешь, а ты говоришь – недельку!
– Погоди! – полковник ощутил смутное беспокойство. В памяти зашебуршилось давно слышанное – о заповедной штольне, о способности крокодилов задерживать дыхание, о прочей чепухе. – Давай-ка подробнее и с самого начала.
Павел Матвеевич стянул с себя вязанную шапочку, бросил на стол. Возбужденно взъерошил волосы. Он и сам еще не понимал причины своего волнения, но что-то маячило на горизонте – что-то, может быть, очень важное, и он чувствовал, что спешить не следует, дабы важное это не спугнуть, как того же крокодила.
– Так что у нас там с подвалом, дед? – он взглянул в серенькие глаза станционного смотрителя.
– Да ничего. Все в образцово-показательном!
– Ты, дед, на нас не злись, сам видел, какая каша тут бурлила. Когда было разбираться, кто свой, кто чужой.
– Могли бы и разобраться! По-человечески!
– Вот я и пытаюсь. А ты помоги.
– Так я же не отказываюсь. Только все равно не поверите.
– Во что не поверим? В штольню пуритов? Так это действительно бред. А вот подвал… С подвалом – сложнее. Откуда там взяться аллигаторам?
– Вот и я у спрашиваю, откуда? – старичок хитро прищурился. – Либо сами догадаетесь, либо и толковать больше не о чем. Вы же меня чокнутым объявите и к стенке следом за Радеком и Митькой поставите.
– Не поставим, слово даю! Мы ведь уже поняли, кто есть кто.
– Поняли они, как же!..
– Так откуда аллигаторы, дед?
– Я уже сказал, с суши. Они на бережку обычно греются, под солнышком. А за добычей в воду ползут.
– Так… И где же твоя суша располагается? – Павел Матвеевич неожиданно ощутил, что начинает обильно потеть. Голова становилась мокрой, словно его сунули в парильное отделение.
– Это уж я не знаю, но только где-то, верно, есть. Может, даже совсем близко. Пуриты считали, что под водой.
– Во, дают! – фыркнул Мацис. – Какая ж там под водой суша? Там – дно!
– Вот и я им про это говорил: дно, мол, там. А они мне объяснили, что со спутников землю тридцать три раза успели просветить насквозь. Потому и рванули из космоса назад. Нет ведь там никого. Молчат станции. Потому как рассмотрели, где и что. Поезда, мол, поездами, а суша – сушей.
– Ничего не понимаю! – честно признался Мацис. Полковник задумчиво продолжал глядеть на «языка».
Застучали шаги, дверь распахнулась. Майор Рушников, отряхивая с капюшона воду, сумрачно доложил:
– Трупы убрали и, кажется, вовремя. Литерный на подходе. Просили передать поздравления. Все довольнехоньки!
– У них есть на это причины.
Майор подсел к Мацису, устало разбросал по спинке дивана руки.
– Сказали, что хотели бы остановиться минут на десять-пятнадцать. Что-то там у них с буксами. Обещали управиться побыстрее.
Полковник взглянул на смотрителя.
– Как тут у тебя с остановками? Держат еще опоры?
– Покуда держали. Один-то состав – еще не страшно.
– Вот и ладушки! – полковник вздохнул. – Тогда вернемся к нашим баранам…
– Каким еще баранам? – с подозрением спросил Рушников.
– То бишь, аллигаторам. У нас тут, майор, интереснейшая темочка проклюнулась! Можешь поучаствовать в беседе. Если, конечно, есть желание…
– Почему вы пьете? – Мальвина смотрела на него в упор. – Нет, правда, – почему?
Простой детский вопрос, ответить на который вряд ли представлялось возможным. Детские вопросы вообще ставят в тупик. Ибо от частокола взрослых условностей возвращают к главному. А потому особенно тяжело было глядеть девчушке в глаза. Так и видился он вчерашний – багроволицый, слюнявый, с косящими зрачками, блудливыми ручищами. Ей бы, по логике вещей, презирать его, а она сидит рядом, пробует разобраться в чужих бедах. Золотой ребенок! Или, может быть, одинокий? Зачем ей та же собачка? Давно известно, удел всех женщин-одиночек – заводить домашнюю живность. Кошечка вместо ребенка, собачка вместо друга. Домашнее животное, домашний приятель… Впрочем, сейчас и домов-то нет. Вагонная жизнь, вагонное одиночество…
– Не знаю, – Егор глотнул чай и обжегся. – Все пьют, и я не отстаю.
– А почему все пьют?
Он взял хлебную корочку, растерянно помял в пальцах. Пьяные рассуждения насчет пользы опьянения уже не казались здравыми и убеждающими.
– Ну… У каждого, наверное, свои Сцилла с Харибдой, а я… Я, наверное, просто размазня. Жаль себя – вот и пью. Глажу таким вот пакостным образом себя по головке. Утешаю.
– Горлик говорил, что вы… – Мальвина смутилась. – Будто вы пропили свой талант. Могли написать что-то очень великое, но не не написали.
– Если бы мог, давно написал. Только вот не пишется отчего-то. – Егор вздохнул. – А Горлик – славная душа, всех щадит и нахваливает. Вполне возможно, он и для потомков труды наши переписывает по этой самой причине. Слава-то после смерти – штука иллюзорная, мало кого греет, а он не ленится. Толстого почти всего успел перекатать, «Поединок» Куприна, моего «Бродягу».
– А зачем?
– Чтобы запечатать в титановый контейнер и сбросить в океан.
– Значит, он добрый и трудолюбивый?
– Точно! Добрый и трудолюбивый, – Егор покривил губы. – В отличие от нас разгильдяев. Потому как мы большей частью – лодыри и нытики. Не достает сил даже на самое малое. Потому и врем на всех углах, выдумываем для окружающих веские причины. Только причина, если разобраться, – одна-единственная… – Егор споткнулся. Мысль, еще мгновение назад казавшаяся столь ясной и отчетливой, вдруг расплылась в блеклую многолучевую кляксу. Все равно как тушь на черных брюках – не промокнуть и не отцарапать. Он тряхнул головой. Хмель еще бродил в крови, терзал нейроны, порождая сиюминутные видения.