Прямитель берез
вернуться

Кормашов Александр
Шрифт:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Вновь пахнет май асфальтом и сиренью…»

Вновь пахнет май асфальтом и сиренью,но ты меня природой не трави.На двух крылах свободы и смиреньялетает всё, что истинно в любви.А жизнь земна, не всё в ней мир под сенью,и не всегда блаженства пить фиал.Я с двух ковшей, свободы и смиренья,и руки мыл, и жажду утолял.И дай мне Бог, когда без слуха, зреньяуже всерьез молиться я начну,из двух молитв, свободы и смиренья,сложить одну.

«В бухте Юг ветер южный…»

В бухте Юг ветер южныйи волны толчея.Ты всегда была мужней,а смеялась – ничья.Это я третий лишний,да чего уж о том.Вертолёт цвета вишнимесит воздух винтом.Что-то крайнюю фразуя сказать не могу.Две аварии сразуна одном берегу.Нам проститься бы надобез терзанья судьбы.Солнце красит помадойкромку Обской губы.Это всё остаётсянеразрывно с тобой:полуночное солнце,неумолчный прибой.Писк приборов за дверью,хмурый лешего взгляд.Хоть вокруг всех деревьевлишь цевьё да приклад.Треплет ягодный ветерхрам мошки на крови.Если дело не в лете,то, наверно, в любви.В оторочке песцовойтонких рук полукруг.Я тобой окольцован,улетаю на юг.

«Как всё ещё летящий образ…»

Как всё ещё летящий образуже давно потухших звездты вся была хрупкий отблесксвоих былых надежд и грёз.А я был полон пустозвонства,когда споткнулся на лету.как луч, отпрыгнувший от солнца,и угодивший в пустоту.Но друг от друга нам затеплитьсвою звезду ещё был шанс,и звезды космоса ослеплиот светлоты объявшей нас.

«Я не верю в пришельцев…»

Я не верю в пришельцев,и они в меня тоже не верят.В том беды никакой,и совсем небольшая потеря.Мы, встречаясь раз в год,не глядим друг на друга: «А кто ты?»Мы спокойно идём —выпить где-нибудь после работы.Мы заходим в кафеи находим незанятый столик.Он военный юрист,а она – кулинарный историк.Я давно не вдаюсьв объяснение фактов и сплетен.Мне давно всё равно,кто из нас будет инопланетен.Я на них и на насне делю две земных полусферы,только жалко всех тех,кто родился в конце нашей эры.(Где скривилось пространство,ось времён ничего не спрямила:основание Римадревней сотворения мира).Мне их трудно понять,хоть они рассуждают иначе.Как ни странно, для нихэтот мир тоже многое значит.Он пойдёт покуритьи уйдёт через внутренний дворик.Он юрист,он и дома досмотрит, как плачет историк.

«Не шуршится листопаду среди сосен…»

Не шуршится листопаду среди сосен,всякий звук – как залпы Флёрова под Оршей.Слишком тихо, слишком сонно, слишком осень.Начитаться бы стихов сейчас побольше.Слишком листья, чтобы прятать их по книжкам,в каждой луже, впрочем, стынет по сугробу.Что-то слишком в этой жизни стало «слишком»,но пока не чересчур, и слава богу.Лишь на даче чересчур печного жара,под столом пустой запас боеприпасов.Это с вашей стороны земного шараслишком Пушкин, а у нас один Некрасов.Вся Россия дышит как-то по-сиротски,но не слишком – скоро станет все, как надо.Я брал книжку, мне казалось, это Бродский,а всю ночь читал «В окопах Сталинграда».Между сосен бородою чешет ливень,гром гремит, как залпы Флёрова под Оршей…Кот съел рыбу и как будто стал счастливей,небо плачет всё печальнее и горше.Бог с тобой, я не закончу, как Есенин,хоть мы тоже не жалеем и не плачем.Просто выпал день таким осенним —слишком осень, и никак уже иначе.

«Я вижу, таких нас двое…»

Я вижу, таких нас двое,нашедших тоску в печали;зря осень осин листвоютрясёт, поводя плечами.Но ты вся полна исходак началу, с первоначатью,как будто не мать-природа —любовница в чёрном платье.Никто тебе не загадан,никто не сын человечий;в цыганскую шаль закатазакутаны твои плечи.До всех ты была тут раньше —людей, их самой идеи,до всех нас, во тьму нырявших,терявших всё, чем владели.Одна ты стояла молча,глядела ещё безлюбо,лишь тонкая слюнка волчьятвои прожигала губы.И вся ты струной звучаласамой жажды жить жаднее,рождённая до начала,рождённая до рожденья.Любимо – что нелюдимо.Любимо – что отголоски,когда тянет прелым дымомвчерашних лесов московских.Так тянет, что осязаешьвсю мягкость земли и костность,всю заросль ее и залежь,всю адовость, рай и космос.Тут всё, что ввергалось в хаос,но в клеточке всплыло каждой,тут всё, что в дыму вдыхалось,не выдохнулось пока что.

Венера

На белых досках сарая увеличительных стекломбыло выжжено «Рождение Венеры» Боттичели.А на сосне возле дома покачивалось под сукомкресло о трёх ножках —качели.В солнечный день после дождясосна махала креслом, словно кадилом,а Венера рукой прикрывалась и ёжиласьполушутя:«Надо же, вот и дождичком окатило!»В июле стояла жара. Зной лип как мазь,и всё живое забивалось в щели.Лишь Венера, собрав на затылке волосы и смеясь,в ситцевом сарафане запрыгивала на качели.Одуванчики, лопаясь, ей кричали: «Слезай!Голова закружится. А вон люди идут – полундра!»И всё чаще от смеха и солнца янтарно-радостнаяслезапроступала в глазах у Венеры в эту пору полудня.Ведь каждый вечер,лишь в воздух вздымалась звездная взвесь,к ней спускался в лысеющем нимбеобернувшийся раненым лебедем Зевси клялся, что рекою Стикс,что устроит её на Олимпе.И в назначенный час (час дня без минут)белый «москвич» забрал чемодани две сетки поклажи.И Венера уехала поступать в институт.А сарай к осенний дождям был покрашен.

Кактус

Сдвинул шторину вбок,подвязал машинально тесемкой.Воскресенье. Зима.И весь день лишь в еде да спанье.– Кактус! Ух ты! Цветёт!(За окошком позёмкапронеслась холодком по спине).Кактус! Весь он, как сувенир из круиза.Только в комнате стало словно пыльней и пустей.Нужно, нужно скорей к чёртувыключить телевизори убрать, наконец, перекрученную постель.Быстро под подмести,раскидать всю посуду из мойкии одеться скорей,и в троллейбус вскочить кольцевой.– Слышишь, я за тобой!И чтоб все наши дрязги замолкли!Возвращайся домой. И немедленно!Кактус зацвёл.