Прямитель берез
вернуться

Кормашов Александр
Шрифт:

«Из всех чудес – одно лишь чудо есть…»

Из всех чудес – одно лишь чудо есть:мир так велик, а я родился здесь;и в добрый век здесь беззаботно россреди берёз и тракторных колёс.Здесь был мой дом – от окон до небес,здесь травы обступали, словно лес,и бабочки летали будь здоров,как книжки из затерянных миров.Тут предо мной такой открылся мир,он так слепил, зачитанный до дыр,что свет его, как солнце сквозь листву,я сквозь страницы видел наяву.С тех пор всю жизнь я верю в этот свет,в его тепло с неназванных планет,в тот мотыльковый космос, что возник,из света, солнца, воздуха и книг.
***

Мы цветов на букеты не рвали,

мы босыми носились в лугах,

лишь головки цветов застревали

между пальцев на наших ногах.

Ну, а нам бы что поинтересней,

чем вот так разглядеть впопыхах

тех цветов неподдельные перстни

на исхлёстанных наших ногах.

Молния

По полю люпинаступала корова – ну прям королевна!А тучи уже тяжело, как лепнина,висели над полем рельефно.Не будь той коровы(поди, уж её обыскались, вражину)и я бы не встал за здоровоживёшь под сосну без вершины,где, как в кинозале,когда в темноте оборвёт кинопленку,трах молния – зарево зарев! —в меня и сосну, и бурёнку.Те жёлтые токиспаяли всех нас, всех троих воедино.Я рвался из огненной тоги,в чужие миры уводимый.И вкруг меня плылимои возраста, будто скок из матрешки,и в первом, мохнатом от пыли,я был босиком и в матроске.И будто я клянчилу мамы, но только безмолвней, безмолвней,рисунок сосны – одуванчикот понавтыкавшихся молний…Очнулся. Трухлявостьв руках и ногах. Встал, свинцовоголовый.Сосна от дождя отряхалась,люпин поедала корова.В том поле просторномкачаясь (корова качалась поодаль),познал я родство не родство, нокакую-то сцепку с природой.Что нет меня чисто,как чисто людей не бывает в природе,и смерть убивает – бесчинство —не насмерть, а только навроде.Наверно, крамольнейне думал. Вернулся я, как из разведки,к своим, где не ведают молний,лишь пальцами лезут в розетки.

Корова Икона

Корова Икона (белая морда с рыжей каймою),что же ты вспомнилась, скажи на милость?Сыто подойник гудел, «как перед войною»…Икона, на тебя и вправду молились!Твой белый лик был бабушкой зацелован.Вымя твое светилось в хлеву, как Иисуса тельце.Ты молоком поила даже свирепого зайцеловакота Заломайко (уши заломаны в детстве).Тебя бы по справедливости в красный угол,а ты коченела всю зиму костлявою ряскорякой.А по весне тяжело уходила от плуга,а тот планету держал как якорь.Говорят, что Будда в одном из своих превращенийсам на себе испробовал эту шкуру коровью,вот оттого-то и нет у индусов скотины священней.Только и Русь к ней, корове,с дочерней любовью.За потраву чужого овса проткнутая жердью,Икона лежала за гумном в крапивеи молча мучалась перед смертью,а обломок жерди качался в боку, как бивень.Не стало Иконы, мир стал для бабушки шаток.Не молиться же на маслозавод-химеру!Может, поэтому, когда ей перевалилона восьмой десяток,бабушка перешла в старую веру.

«Заблудится солнце…»

Заблудится солнцев лохматых верхушках деревьев,запрыгает белкой по лапам размашистых сосен,и будет то время —мы снова вернёмся в деревню,в простую и тихую, старую добрую осень.Про просекам узким пройдём,стороной полуголой,по вырубкам, пашням, оврагам, селеньям, угорам.Дождь морды лосейбудет гладить рукой невеселой,и камни у полязастынут в раздумье нескором.Нас город всё держит, а осень уже на исходе.И снег на рассвете сырого коснётся.А ночью мне снится: нарушилось что-то в природе,и, словно за белкой,рванули собакиза солнцем…

Бор

Сменяются времена года,только не в беломошном бору.В нём ничто не меняется,он всегда в постоянстве неком.Лишь белый мох– шкурой белого медведя на полу —раз в году чистится белым, как сам он, снегом.Мчатся лето, весна, зима – стороной.Стороной осень – ликом иконописным.Стороной прошли первобытно-общинный строй,рабовладельческий, феодализмы, капитализмы…И только время в бору стоит, как в графине вода,и совершенно не зависитот своего далёкого праначала.Видимо, здешнее время вообще никогданикаким таким свойством материисебя не считало.Поэтому тетерев в воздухе может встать,как ветряк,и долго стоять в раздумье – крылья провисли.Поэтому телеграфными проводамилежатна ветвяхследыпрыгавшей с дерева на дерево рыси.И сосны стоят – будто каждая целый взрыв!Или прорыв из иного сознанья,иного пространства зиянье,где в хвою сосновуюс помощью римских цифрвписаны всеникогда не рождавшиесяземляне.

Косачи

Просыпаюсь утрами, оттого что над ухом ручейвсё журчит и журчит. Это вновь косачи, видит бог,под латунные ножницы утренних первых лучейтянут шеи блаженно, и падают головы в мох.Их отвёрстые горла клокочут одно лишь:чу-фыр-р…Я под песенку эту, над речушкой болотной застыв,выгребаю из чайника плотный вчерашний чифирь,он в воде превращаетсяв перевёрнутый ядерный взрыв.А в глаза светит солнце, светит так горячо и рыжо,что не верится снова, что снова какой-нибудь псих(но не я уж сегодня), спросонья схвативши ружьё,побежит к косачам. Только разве обманешь ты их!Ну-ко кыш, лягушонок!Не лезь-ка ты в чайник, малыш.Есть в селе нашем женщина, только вот не из села,а из города, вот… Она тоже видала Париж,как Высоцкий поёт. А уж в Вологде век прожила.Жаль, я в школе учил не французский,а шпрехен зи дойч,и мне трудно найти с нейкакой-нибудь общий язык,как находит его её пятилетняя дочь,то есть дочка моя —чтобы сразу вопрос не возник.Я с той женщиной ныне говорю тяжело и длинно,а глаза её серые (дочь меня в гости зовет)вроде дульного среза «мелкашки»,чей выпуск давнов славном городе Туле оружейный наладил завод.Безголовым зовёт меня мать. Я давно безголов.Возвращаюсь к костру, к мужикам…Уж и то бы добро,чтоб какой-нибудь психвдарил в свет из обоих стволов,и пусть падает чайник из правой руки,а из левой – ведро.

«По клюкву ехали бабы…»

По клюкву ехали бабына тракторных санях-волокушах,что зверски подбрасывали на ухабах,зато не тонули в лужах.Пели бабы: «Ой, летят утки» —и жались друг к другу, фуфайка к фуфайке.Лишь одна, в красной спортивной куртке,не пела и горела как факел.С пяти утра бабы тряслись желейным грузом,лишь изредка взвизгивая: «Держись-ся!»И с веток роса падала всем на рейтузы,а одной – на джинсы.Сани ползли, два венца от узкого сруба,грязь расплёскивая в виде крыльев.Бабы косились и поджимали губы:одна курила.Тракторист проклинал дорожку,ад, мол, кромешный,и, оборачиваясь, ногтём по щетине крябал.Он и не думал, что на санях на бабу меньше,на ту, что себя не считала бабой.Он думал, что езда его притомила,а что насчёт жизни, то она ведь идёт по кругу.И каждую осень, наверное, от сотворения мира,бабы едут по клюкву.

Лось

Он вышел прямо на лесоповал —доисторический бык!И трактор, что рядом лес трелевал,пред ним растерянно сник.Лосина! Лосище! И мощь и красуон нёс, словно сладкий хмель,с рогами, как сломанная в грозукак раз посерёдке ель.А мы, помлесничего Санька да я,уж коль очутились тут,решили на этого бугаяпоближе пойти взглянуть.Мы сделали «лошадь» – любой впрягалтак в детстве друг друга не раз,лишь мы ружьё несли как рога,правда, взведя про запас.Мы шли к нему, от души веселясь:– Ого! У нас тоже гон!А лось вполглаза смотрел на наси словно поддакивал в тон.А, может, думал (был глаз багров,и в теле выл ураган):«Что, если врезать промеж роговэтим двум дуракам?»Нет, он развернулся громадой всей,словно себе сказав:«Ну их, вот не видали лосей!Что я им, динозавр?»Ушёл, орешник смахнув сгоряча,своим житием умудрён.Лишь трактор вослед запоздало рычали траками цапал дёрн.