– Ехала мадам, по чужим делам, и везла мадам черным господам спам – спам – спам!

– Вау, импровизация! – ухмыльнулась Вера. – Неплохо. Давай еще, – и выбросила окурок в окно.

Кириллапетрович испуганно уставился на этот окурок, обнял себя покрепче и молчок, а Вера никак не может найти щелку в потоке машин. Наконец она в наглую выбросила полкорпуса своего «хаммера» на главную, и в образовавшейся суматохе заняла свое место.

До кафе оставалось минут пятнадцать с учетом пробок езды, а до начала мероприятия – полчаса. Так что, случись что, можно преспокойно доковылять на своих кривых, да еще и душ принять. Но надо рассадить гостей, прокурорских ублажить, опять же, если они без жен, а так оно, скорее всего, и будет, значит, и девочек заказать, и апартаменты, и охрану, и все остальное. Так что времени в обрез.

Вера вздохнула и в зеркало заднего вида посмотрела на психа. Почему-то с такого ракурса он показался ей другим. Может быть, иллюминация или ксенон создали странную иллюзию, но Вера увидела у себя за спиной, как бы это поделикатнее сказать, не приведение, конечно, но какого-то определенно неместного мужика. В смысле, какого – то нечеловеческого!

Кириллаперович перехватил этот взгляд, и Вера, погружаясь в свою прошлую жизнь, поняла, почему этого старикашку так боялись санитары.

Она смотрит сверху вниз на этот город, который никогда при жизни не любила, да и названия не знает, просто ехала транзитом на своей красной машине с детьми и мамой.

Секундой раньше эта красная машина врезалась в бетонную эстакаду. Веру вышвырнуло через лобовое стекло, и, по странному стечению обстоятельств, она, пролетев несколько десятков метров, совершенно не пострадала. Встала, отряхнулась, поправила прическу и закурила. Бледная, прекрасная стоит и смотрит, как подъезжают машины с мигалками, люди в странных одеждах большими ножницами разрезают груду красного металла, извлекают тела ее близких, складывают в сторонке и чем-то белым накрывают, а это белое становится красным. Потом Вера садится на снег, который только что выпал, которого, можно сказать, и нет совсем, так, одно недоразумение, но именно оно и убило ее, Веру. И ничего нельзя изменить. Вера поднимает голову и смотрит вверх. Снег падает: белый, нежный, безразличный. Вера улыбается…

Кириллапетрович кричит, и Вера, в последний момент вывернув руль, влетает бочиной в сугроб. Мимо, страшно сигналя, проносится какой-то невероятных размеров грузовик.

Вера судорожно сжимает руль и смотрит в зеркало заднего вида на Кириллапетровича. Тот вновь принял беззаботный вид и чего-то бормочет себе под нос. «И совсем он не похож на маньяка, – размышляет Вера, – Скорее на выжившего из ума учителя ботаники».

Кириллапетрович согласно кивает.

– И как ты докатился до жизни такой?! – в истерике бьется Вера.

Кириллапетрович в ужасе закрывает уши тонкими ручками, дрожит, беспорядочно шарит глазами, натыкается на свое отражение, зачарованно смотрит, морщит лоб, как будто что-то припоминая, а вопль мертвой женщины колышет его седые волосенки.

Кажется, он заболел. И от лекарств, и от врачей не было никакого толка: заслуженный педагог угасал на глазах жены, коллег и соседей. Они жалели Кириллапетровича, человека во всех отношениях положительного: ни слова грубого тебе не скажет, всегда в долг даст и, будучи старшим по подъезду, собственнолично поздравляет пенсионеров с юбилеем, – жалели, делились рецептами и советами. И чего только в угоду доброжелателям Кириллапетрович не вытворял с собой: и холодной водой обливался, и пчелами, пиявками лечился, и к знахарям ездил, и свечки святым ставил, – все было напрасно.

Вера, наконец, прооралась, трясущимися руками вытирает рот, размазывая помаду, слюни и слезы по всему лицу, трогательно, всем телом тянется к пачке сигарет, как младенец к сиське, долго не может чиркнуть зажигалкой, блаженно затягивается этим невозможно горьким, как и ее судьба дымом, и пристально смотрит в зеркало заднего вида на Кириллапетровича. Тот как медуза Горгона сражен собственным отражением, и Вера наблюдает странную картину.

Кириллапетрович пьет чай с какой-то приятного вида пожилой женщиной, затем целует ее, идет по длинному темному коридору и закрывается в ванной комнате. Медленно раздевается, по-стариковски раскачиваясь и стесняясь своей наготы, аккуратно складывает одежду на крышку корзины для грязного белья, стоящую в том углу, где обычно стоит стиральная машина, открывает зеркальную дверку висящего над треснутой раковиной ящичка, протискивается сложенной в лодочку ладошкой между шампунями, мылами, пемзой и зубными щетками в самый дальний угол, долго шелудит пальчиками и трепетно извлекает старенький бритвенный прибор. Закрывает дверку, радостно улыбаясь самому себе, высвобождает ржавенькое лезвие и ложится в наполненную до краев ванну. Вскоре вода становится розовой.

«И простым приспособленьем я свою раскрою сущность, – слышит Вера странные слова, – и прольются реки крови, слезы иссушая гнева. Никогда случится вскоре, всуе навсегда погрязнув, если только воин света, тьму собою поразивши, вдовий бунт не усмирит».

Вера отводит взгляд и понимает, что Кириллапетрович тоже мертв. «Паломничество мертвых какое-то», – невесело думает Вера, пытаясь завести свой «хаммер», а Кириллапетрович куда-то проваливается и видит пред собой благообразного старичка в странных белых одеждах и желтым кругом над головой.

– Здравствуйте, дедушка, – на всякий случай шепотом говорит Кириллапетрович.

– Здравствуй, кретин, – зло говорит старичок и пребольно стукает его по лбу огромным золотым ключом.

Кириллапетрович плачет от обиды, а старичок гневно расхаживает по облаку, рассыпая звонкие проклятья.

– Да, Кириллка, так просто ты не отделаешься, – старичок наконец остановился и нехорошо сощурился, – провалил операцию и, думаешь, с рук тебе сойдет? Шиш! – и сует ему под нос фигуру из пальцев.