«Заграничный по?здъ, вопреки своему названію «скораго», медленно тащился изъ Вержболова къ Вильн?. Была страстная суббота. Вагоны пустовали; даже во второмъ класс? не зам?чалось обычной т?сноты. Кому охота провести эту ночь въ дорог?, и прі?хать на м?сто въ первый день праздника?..»
Произведение дается в дореформенном алфавите.
Заграничный поздъ, вопреки своему названію «скораго», медленно тащился изъ Вержболова къ Вильн. Была страстная суббота. Вагоны пустовали; даже во второмъ класс не замчалось обычной тсноты. Кому охота провести эту ночь въ дорог, и пріхать на мсто въ первый день праздника?
Въ одномъ изъ отдленій общаго вагона перваго класса сидла только одна дама, Марья Николаевна Ловацкая, лтъ двадцати восьми, средняго роста, съ чертами нсколько увядшей, но еще симпатичной красоты. Она была одта въ срое дорожное платье и разстегнутый жакетъ. Снятая съ головы маленькая шляпка лежала передъ ней на столик, подл желтенькой книжки, которую она уже не могла читать, потому что сумерки сгустились, а стеариновый огарокъ въ фонар давалъ слишкомъ мало свту.
Она скучала. Смотрть въ окно было не на что. Унылыя, покрытыя кое-гд снгомъ поля, жалкія деревушки, запустлыя станціи съ какими-то странными назваными: Вилковишки, Пильвишки, Милинишки – все это не возбуждало любопытства и не представляло разнообразія для глазъ.
А на душ у нея тоже было смутно и тускло. Она возвращалась изъ Болье, подл Ниццы, куда ее послали на два мсяца доктора, потому что къ концу петербургской зимы она себя дурно чувствовала. Она жила тамъ у замужней сестры, и теперь спшила въ Петербургъ, къ матери, у которой оставался ея восьмилтній сынъ, Боря. На этомъ ребенк сосредоточивались вс симпатіи ея сердца и вс интересы ея разбитой жизни. Она хотла выхать нсколькими днями раньше, но какіе-то пустяки задержали ее, и ей предстояло провести ночь подъ Свтлое воскресенье въ вагон, словно безпріютной скиталиц. Но за то завтра, въ первый день праздника, она прижметъ Борю къ своему истосковавшемуся сердцу. Это одно только радовало ее, и вмст тревожно волновало: она уже привыкла недоврчиво относиться ко всякой радости, и всякое ожиданіе до боли напрягало ея усталые нервы.
Когда за окнами вагона совсмъ стемнло, чувство одиночества еще сильне сдавило ее. Воображеніе уносилось въ Петербургъ, и даже та обстановка, въ какой она жила у матери, среди невысказаннаго, но взаимно чувствуемаго недовольства другъ другомъ, казалась ей въ сто разъ миле этого тоскливаго, давящаго одиночества въ медленно плетущемся позд…
Надо было попробовать заснуть. Марья Николаевна развернула пледъ, улеглась на диван накрыла себя всю до половины головы, и зажмурила глаза. Но сонъ не являлся. А вмсто того, мозгъ ея какъ будто еще усиленне работалъ, и тревожныя, неотвязчивыя воспоминанія, полныя укоризны и еще не притупившагося раздраженія, медленной чередой двигались передъ ея закрытыми глазами.
Пять лтъ назадъ у нея произошелъ разрывъ съ мужемъ. Она даже сейчасъ не могла бы сказать, почему именно такъ случилось. Причинъ было много, но на разстояніи пяти лтъ каждая изъ нихъ порознь представлялась очень маловажной. Ни онъ, ни она, не обманывали другъ друга. Но у обоихъ было много мнительной подозрительности и тяжелаго, вчно самообороняющагося самолюбія. Вся драма, разбившая ея жизнь, разыгралась именно на почв этого самолюбія. Онъ не хотлъ уступить, потому что его мнительность требовала все новыхъ и новыхъ доказательствъ ея любви; она не уступила потому, что по ея мннію, укорененному глупымъ воспитаніемъ и глупой избалованностью, женщина не должна уступать мужчин.
За дв станціи до Вильны, она наконецъ начала дремать. Въ Вильн она уже сквозь сонъ чувствовала, какъ по ея тлу пробжалъ холодокъ отъ раскрытой двери, слышала чьи-то голоса, возню съ ручнымъ багажемъ. Но отъ почувствованнаго холода она крпче заснула, и проспала часовъ пять кряду.
Когда она наконецъ раскрыла глаза, вагонъ былъ залитъ яркимъ свтомъ только что вставшаго солнца. Это ее несказанно обрадовало. «Можетъ быть и въ Петербург сегодня солнечная погода», подумала она. А до Петербурга всего нсколько часовъ!
Она провела рукой по лицу, спустила пледъ, приподнялась на локт – и вдругъ глаза ея широко, почти испуганно раскрылись, остановившись на сидвшемъ передъ ней, въ другомъ конц отдленія, мужчин.
Это былъ ея мужъ.
Онъ, очевидно, давно уже смотрлъ на нее, и на лиц его не было ни испуга, ни изумленія, а только легкое смущеніе. Когда ихъ глаза встртились, это смущеніе замтно усилилось. Онъ не потупился, но глаза его глядли нершительно, и какъ будто съ примсью досады. Но затмъ онъ поднялъ руку и молча снялъ шляпу.
Марья Николаевна сначала поблднла, потомъ краска густо залила ея лицо.
– Вы не могли ссть въ другой вагонъ? Вы не могли убжать отсюда, когда увидали меня? – бросила она ему вызывающимъ тономъ.
– Я только сейчасъ увидлъ васъ, – отвтилъ онъ; – а бгать отъ васъ я не имю причины, потому что ничмъ не виноватъ передъ вами.
Марья Николаевна передернула плечами и отвернулась къ окну. Она была тягостно взволнована, почти зла. Злила ее не только самая встрча, но еще боле ея неожиданность, ея обстановка. Ей придется просидть съ нимъ такимъ образомъ длинный рядъ часовъ, вроятно до самаго Петербурга. Какое глупое положеніе!
– Вы въ Петербургъ? – рзко обернулась она къ нему.
– Да, въ Петербургъ.
Она еще рзче отвернулась, передернувъ не только плечами, а всмъ корпусомъ. Ей пришло въ голову посмотрть, нельзя-ли перессть въ другое отдленіе, но потомъ она подумала, что это будетъ походить на то, какъ будто она испугалась его.
Прошло около получаса въ угрюмомъ молчаніи съ обихъ сторонъ. Потомъ онъ досталъ папироску и спросилъ вжливымъ тономъ:
– Я не обезпокою васъ? Сколько могу припомнить, раньше вы всегда разршали мн.