– Какъ такъ не видала? А зимой-то кто двадцать разъ въ «Акваріумъ» на судостроительную выставку здилъ?

– Вотъ тоже нашелъ! Я про заграницу говорю. На судостроительную я только для Варвары Петровны здила, потому что у нея братъ въ штурманахъ служитъ.

– Вс у васъ съ нкоторыхъ поръ въ штурманахъ служатъ. На дняхъ въ палисадник на кого-то въ блой фуражк натолкнулся, тоже увряла, что штурманъ, а оказалось – технологическій студентъ.

Наталья Андреевна немножко отвернулась отъ мужа, потому что чувствовала на губахъ предательскую улыбку.

– Я не знаю, что вы всегда имете противъ студентовъ, скромнымъ тономъ замтила она.

– А что въ нихъ хорошаго нашли? Всякій мщанинишка, захочетъ, такъ и будетъ студентомъ. Вотъ, если дамамъ офицеры нравятся, это само собою понятно. А студентъ и пріятности никакой доставить не можетъ.

Наталья Андреевна немножко больше отвернулась, и черезъ минуту перемнила разговоръ.

– Жанъ, мн завтра въ городъ нужно. Не могу ничего отъ портнихъ добиться, надо самой създить. Поду я часа въ четыре, такъ что ты ужь безъ меня пообдаешь. А я велю ботвинью сдлать.

Иванъ Филофеевичъ окончательно нахмурился.

– Вотъ нашли время съ портнихами возиться! Удивительно мн важно, что вамъ вашихъ тряпокъ не везутъ. Какое мн удовольствіе одному тутъ прохлаждаться?

– Ты пойми, что ни одно мое платье не готово еще. Не могу же я не одтая на дач сидть.

– На дач-то и можно. Не на балкон, понятно, а такъ, за шторкою.

– Съ какой это стати я буду для васъ за шторкою сидть? И въ чемъ же прикажете мн принимать, если кто придетъ? Въ сорочк, что ли?

– Кто васъ знаетъ, въ чемъ вы кого принимаете? Вонъ какъ-то племянничекъ Пьеръ про родинку заговорилъ. Откуда бы ему знать, гд у васъ родинки?

По лицу Натальи Андреевны пробжала странная полуулыбка.

– Онъ про какую-же говорилъ? – спросила она, оторопвъ. Иванъ Филофеевичъ посмотрлъ ей въ глаза, и вдругъ выпалилъ:

– Тьфу, стыда у васъ совсмъ нтъ! И бросивъ салфетку, онъ всталъ и ушелъ въ кабинетъ, гд имлъ привычку поспать часика два посл обда.

Иванъ Филофеевичъ быль человкъ смирившійся. Онъ очень хорошо понималъ, что не можетъ представлять для молодой женщины романическаго интереса. Цну онъ себ зналъ, и даже преувеличивалъ свою оцнку въ отношеніи ума и дловитости, но о женщинахъ былъ мннія нсколько презрительнаго и полагалъ, что къ истиннымъ достоинствамъ он равнодушны, а увлекаются больше мишурой и вертопрашествомъ. Поэтому онъ въ душ былъ убжденъ, что жена не обходится безъ романовъ. Онъ, даже стоя съ ней подъ внцомъ, думалъ: «ну, первый годъ не надуетъ, а на второй непременно надуетъ». И къ этой мысли онъ относился философски. Но онъ безусловно требовалъ, чтобы жена умла не возбуждать въ немъ опредленныхъ подозрній, и обнаруживала бы покорность и уваженіе. А Наталья Андреевна этого не обнаруживала, и держала себя такъ, какъ будто ей ршительно все равно было, что онъ думаетъ о ея врности. Это несказанно раздражало и уязвляло Ивана Филофеевича.

А еще его уязвляло, что она, повидимому, всему на свт предпочитала студентовъ. Этого Иванъ Филофеевичъ никакъ перенести не могъ. Узнай онъ какъ-нибудь, что у жены романъ съ кавалерійскимъ офицеромъ, или съ камеръ-юнкеромъ, или, напримръ, съ директоромъ департамента – это еще куда ни шло. Но студентовъ онъ не могъ терпть. Романъ со студентомъ – это была бы такая кровная обида, которая превратила бы добродушнаго надворнаго совтника Пыщикова въ кровожадное животное.

Кабинетикъ Ивана Филофеевича выходилъ единственнымъ окномъ въ садикъ, гд теперь цвли два большіе жасминные куста. Они маскировали съ двухъ сторонъ маленькую, сквозную бесдку, помщавшуюся у стны дома, подъ самымъ окномъ. Ивану Филофеевичу было очень пріятно, что изъ садика къ нему въ комнату доносился запахъ жасмина. Онъ растянулся на диван и точасъ заснулъ.

Но не прошло и получаса, какъ какой-то тягостный кошмаръ прервалъ его сонъ. Ему пригрезились отвратительныя вещи: студенть въ блой фуражк нагло обнималъ его жену, а жена съ такою же наглостью отвчала на его ласки; потомъ вмсто студента появлялся племянникъ Пьеръ, и какимъ-то образомъ тоже оказывался студентомъ; и все это происходило тутъ, въ этомъ дачномъ кабинет, а онъ на все это смотрлъ изъ департамента и хотлъ соскочить со стула, но начальникъ отдленія приковывалъ его къ мсту замораживающимъ взглядомъ.

Иванъ Филофеевичъ поднялся съ дивана и съ испугомъ оглянулся кругомъ. Въ комнат никого не было, но изъ садика доносились какіе-то странные звуки – какъ будто звуки поцлуевъ.

Однимъ прыжкомъ Иванъ Филофеевичъ подскочилъ къ окну и свсился въ садъ. Прямо подъ нимъ, въ бесдк, мелькнула фигура студента въ блой фуражк, и звуки поцлуевъ раздались совершенно явственно.

– Знаете что? – говорилъ незнакомый голосъ: – если завтра вы не исполните своего общанія, не прідете въ городъ, то я… я на себя руки наложу, вотъ что!

«Погоди-ка, вотъ раньше я на тебя свои руки наложу», мысленно прохриплъ Иванъ Филофеевичъ, и свсившись черезъ окно, мгновенно спустился на бесдку, ухватился за что-то, заболталъ въ воздух ногами, прыгнулъ на землю, и полуодтый, разставивъ руки и ноги, съ лицомъ, пылавшимъ невыразимымъ гнвомъ, очутился передъ студентомъ. Тотъ взглянулъ на него ошаллыми глазами, потомъ быстро нагнулся, и съ изумительной ловкостью проскочилъ между ногъ ревниваго мстителя. Иванъ Филофеевичъ не удержался и хлопнулся ничкомъ къ ногамъ преступной сообщницы преступного свиданія.