«Италія была счастлива и безмятежна, пока война не нарушила ея покоя. Въ продолженіи тысячи лтъ, съ тхъ поръ, какъ римская имперія, ослабленная порчею нравовъ, начала ниспадать съ той высоты, на какую вознесли ее ея счастіе и ея геройскія добродтели, никогда Италія не была въ такомъ цвтущемъ состояніи, какъ въ 1490 году. Глубокій миръ царствовалъ во всхъ областяхъ ея; горы и долины были одинаково плодородны; богатая, хорошо населенная, и не признававшая ни-какого чужеземнаго владычества, она блистала щедрымъ великолпіемъ своихъ государей, красотою и многочисленностью, своихъ знаменитыхъ городовъ, величіемъ Рима, столицы вры. Науки и искусства процвтали въ ндрахъ ея; у нея были тогда и великіе государственные люди, и искусные полководцы. Счастливая внутри, она пользовалась извн уваженіемъ и удивленіемъ иностранцевъ» [45] .

Такъ начинаетъ Гвиччардини свое скорбное повствованіе объ "Итальянскихъ войнахъ". Оскорбленное чувство патріота, дкая, полная раздраженнаго скептицизма насмшка надъ настоящимъ, и грустное сожалніе о прошломъ, характеризующія этого историка и проникающія въ каждую страницу его лтописи, формулируются въ этой скорбной фраз, которою онъ начинаетъ разсказъ о бдствіяхъ своей родины: "Италія была счастлива и безмятежна, пока война не нарушила ея покоя".

Въ чемъ же заключались это счастіе, эта безмятежность Италіи, объ утрат которыхъ сожалетъ ея лтописецъ? Былъ ли это мертвый, стоячій покой, результатъ истощенія всхъ элементовъ борьбы и развитія, или мирное, спокойное процвтаніе, вызванное напряженіемъ жизненныхъ силъ? Въ чемъ заключается смылъ той эпохи, въ которую Италія, прозябавшая въ теченіе тысячелтія, шумно и радостно выступаетъ на поприще исторической дятельности, чтобы, пройдя во глав человчества пространство двухъ вковъ, снова на нсколько столтій погрузиться въ тяжелую дремоту? Въ чемъ, однимъ словомъ, заключается внутреннее содержаніе эпохи, которую исторія назвала великимъ именемъ возрожденія?

Мы знаемъ еще другую эпоху, боле близкую къ нашему времени, боле понятную нашему уму, и сохраняющую поразительное сходство съ той, о которой предстоитъ намъ рчь: это вкъ Людовика XV. Какъ ни далеко удалены эти эпохи едва отъ другой, но чрезъ пространство раздляющаго ихъ времени не трудно различить родственныя черты, подводящія ихъ подъ одинъ и тотъ же историческій типъ. Вкъ возрожденія умственное, художественное и политическое движеніе, которое въ конц XIV столтія, охватило средневковую Европу и призвало ее къ новой жизни, играетъ точно такую же роль относительно реформаціи, какую философское движеніе XVIII вка играетъ относительно революціи. И тамъ и здсь, мы наблюдаемъ аналогическое явленіе: революцію мысли противъ авторитета. Когда религіозные идеалы, повелвавшіе жизнью средневковаго общества, оказались несостоятельными для того, чтобъ продолжать регулировать вс отправленія политической и умственной дятельности, тогда Макіавелли указалъ другой идеалъ – идеалъ, правда, не новый, находившійся уже въ государственной практик, но не закрпленный еще наукою, не формулированный въ теоріи. Онъ далъ новый авторитетъ обществу – авторитетъ политическій, государственный, національный, и поставилъ его въ рзкую оппозицію авторитету духовному. Но Макіавелли былъ дурно понятъ новою Европою: изъ его ученія сдлали теорію, абсолютную въ пространств и времени, тогда какъ онъ предлагалъ только принципы для своей эпохи, для своего народа. Торжество макіавеллизма, понятаго въ такомъ извращенномъ смысл, скоро обнаружило его узкую односторонность, и потребность реакціи вызвала умственный и политическій переворотъ XVIII вка, который, такимъ образомъ, является какъ бы заключительнымъ звномъ цлаго ряда событій, обнимающаго четыре столтія исторической жизни Европы.

Аналогія между этими двумя эпохами простирается еще дале. Мы безъ труда можемъ различить еще одну общую, характеристическую черту, которая роднитъ эти два вка, такъ далеко отстоящіе одинъ отъ другаго. Черта эта заключается въ томъ, что в въ XV и въ XVIII столтіи, движеніе вка попало въ руки дятелей частныхъ, а не оффиціальныхъ, въ руки общества, а не правительства. Обновленіе началось снизу, а не сверху; вождями движенія явились литераторы и ученые, а не власть, противъ которой ополчился духъ времени. Авторитеты, съ которыми боролись реформаторы XV и XVIII вка, сохраняютъ во все продолженіе борьбы апатическое бездйствіе, или довольствуются крайне слабымъ, пассивнымъ сопротивленіемъ. Они не обнаруживаютъ никакого напряженія, никакой энергіи; имъ какъ будто нтъ дла до новыхъ идей, новыхъ требованій, проникающихъ во вс слои общества. Они не предпринимаютъ никакихъ своевременныхъ мръ противъ враждебнаго имъ движенія; напротивъ, они готовы ему покровительствовать, и иногда даже сами поддаются сил общаго теченія. Они находятся въ томъ період исторической перезрлости, когда могущественныя прежде учрежденія, прійдя въ ветхость, теряютъ всякій нравственный авторитетъ и ни въ чемъ боле не находятъ поддержки для своего существованія, кром злоупотребленія властью, готовою ускользнуть изъ ихъ рукъ. Сикстъ IV, Иннокентій VIII, Александръ VI, стоятъ точно въ такомъ же отношеніи къ эпох возрожденія, въ какомъ регентъ Филиппъ и Людовикъ XV стоять къ умственно-политическому перевороту VIII вка: и тамъ и здсь, мы встрчаемъ нравственное убожество характеровъ, отсутствіе принциповъ, вялость воли убжденія, слабость, апатію, порочность. Въ послднемъ отношеніи, сравниваемыя нами эпохи представляютъ нашему наблюденію еще одно аналогическое явленіе, въ равной степени любопытное и для историка и для психолога. Подъ этимъ явленіемъ мы разумемъ то изумительное паденіе нравственности, тотъ циническій развратъ, которые характеризуютъ названныя эпохи и идутъ рука объ руку съ побдоноснымъ движеніемъ разума. Въ эпоху возрожденія, въ вкъ Людовика XV, рядомъ съ самыми смлыми порывами мысли, съ самыми возвышенными стремленіями духа, мы встрчаемъ такія грубыя проявленія чувственной природы человка, примръ которыхъ можно встретитъ только въ лтописяхъ императорскаго Рима. Вкъ Петрарки и Макіавелли, вкъ Вольтера, Руссо, Монтескье, извстны въ исторіи какъ эпохи, наимене уважавшія добродтель и нравственность. Такія личности, какъ Александръ VI, Цезарь Борджія, Филиппъ Орлеанскій и Людовикъ XV невольно представляются нашему воображенію, какъ скоро за-ходить рчь о XV или XVIII столтіи. И этотъ публичный, оффиціальный развратъ, это циническое презрніе къ принципамъ нравственности, охватываютъ не одну старую, отживающую половину общества: язва проникаетъ въ крпкіе, здоровые организмы, поражаетъ силы, полныя энергіи и напряженія. Итальянскіе гуманисты временъ возрожденія и передовые дятели XVIII вка сами были заражены тою нравственною порчью, которая, на ихъ глазахъ, быстро разъдала организмъ стараго общества. Недозрлыми плодами цивилизаціи одинаково пользовались и люди новаго и люди стараго порядка.

Опасаясь уклониться слишкомъ далеко въ сторону, мы не станемъ продолжать нашей параллели. Указавъ на главнйшія аналогическія явленія, замчаемыя въ характер и направленіи двухъ эпохъ, связанныхъ однородностью типа, мы тмъ хотли только ясне изобразить историческое значеніе той изъ нихъ, къ которой относится предметъ настоящаго труда. Мы хотли показать, что эпоха возрожденія, разсматриваемая въ связи съ предшествовавшимъ ей періодомъ и съ событіями, непосредственно за нею слдовавшими, носитъ въ себ, въ одно и то же время, и осужденіе стараго, и программу новаго порядка; что она можетъ быть разсматриваема и какъ протестъ противъ тхъ началъ, которыми жило средневковое человчество, и какъ процессъ медленной приготовительной работы, въ которомъ нарождались и зрли идеи, разршившіся реформаціей. Теперь намъ слдуетъ обозрть главнйшія явленія переходнаго времени и тмъ уяснить, на сколько это будетъ возможно, духъ и характеръ этой блестящей, дышащей полнотою жизни и содержанія, эпохи.

Древній міръ, съ его широко-развитой цивилизаціей, съ его художественной религіей, съ его безсмертными памятниками науки и искусства, палъ подъ ударами варваровъ; но, умирая, онъ завщалъ имъ богатое наслдіе. Оно заключалось въ неоцненныхъ сокровищахъ его духа, выработавшаго свое самостоятельное воззрніе на жизнь, на природу и на человка. Художественная миологія Олимпа, будучи лучшимъ произведеніемъ народнаго генія, въ свою очередь воспитала въ древнихъ Грекахъ тотъ тонкій, артистическій сенсуализмъ, умвшій примириться съ философіей и этикой, который служилъ характеристическимъ отличіемъ эллинской цивилизаціи. Онъ обнаружился, съ разныхъ сторонъ, и въ религіи, и въ искусств древнихъ Грековъ. Въ представленіи Грека, пластическая красота формы сливалась неразрывно съ невидимой и неосязаемой красотой духа, оживотворяющаго эту форму. Древній Грекъ не могъ совмстить въ своемъ ум независимаго представленія духа и плоти; то и другое существовало для него только въ одномъ цльномъ гармоническомъ сочетаніи. Эта отличительная черта эллинскаго искусства отразилась и въ религіозныхъ представленіяхъ Грековъ: они не выработали и не могли выработать никакой правильной дуалистической системы. При всей сложности ихъ религіознаго міросозерцанія, при всемъ обиліи миологическихъ образовъ, они умли сохранить въ своихъ врованіяхъ характеръ художественной цльности и единства. Дуализмъ, любимйшая форма восточныхъ религій, остался чуждымъ эллинизму, потому что Грекъ не понималъ отдльнаго и независимаго существованія добра и зла ни въ человк, ни въ природ. Въ эту богатую сокровищницу эллинизма, Римляне внесли мало новыхъ вкладовъ. При всемъ богатств своихъ добрыхъ національныхъ качествъ, они были не способны къ широкому художественному развитію. Ихъ умъ, всегда счастливый въ области практической дятельности, былъ лишенъ самобытной творческой силы въ сфер искусства или отвлеченнаго мышленія. Поставленные лицомъ къ лицу съ греческой цивилизаціей, они приняли отъ нея только то, что обязано было своимъ происхожденіемъ жизненнымъ условіямъ, общимъ для Греціи и Рима: они приняли ея форму, ея сенсуализмъ, ея эпикурейскіе культы, однимъ словомъ ея грубую, чувственную сторону. Это обстоятельство не отнимаетъ, впрочемъ, у Римлянъ ихъ громадной заслуги передъ человчествомъ. Они выполнили далеко не маловажную долю своей исторической задачи, сохранивъ въ продолженіи нсколькихъ столтій духовное богатство Греціи и завщавъ новымъ народамъ то реальное, художественное воззрніе на вселенную, тотъ роскошный, полный жизни и свжести, культъ природы, которые составляютъ отличительное достояніе древности. Передач этой не суждено было совершиться непосредственно: между паденіемъ древняго міра и возрожденіемъ его духовнаго идеала въ XV вк, европейскіе народы пережили тысячелтій промежуточный періодъ, въ продолженіе котораго другіе идеалы, другія стремленія управляли ими. Средніе вка, съ высоты своихъ готическихъ башенъ, сурово и непривтливо смотрли на міръ: они уносились въ небеса, они презирали землю. Католическій риторизмъ гнушался земными благами; онъ проповдывалъ отреченіе плоти, постъ, молитву и страданіе. Земная жизнь, учили отцы церкви, ниспослана намъ въ наказаніе; тлесная оболочка – темница. Не веселиться и наслаждаться дарами Божьими пришли мы въ міръ, a для того, чтобъ самоотреченіемъ, страданіемъ и подвигами благочестія заслужить награду въ другой, загробной, таинственной жизни, которую христіанство опредляло только отрицательно, отсутствіемъ всего земнаго. То былъ таинственный міръ духовъ, незримыхъ, безплотныхъ, идеальное бытіе которыхъ непостижимо для смертнаго. Это отршенное отъ плоти, враждебное всему земному, міросозерцаніе стояло въ рзкой противоположности съ преданіями классическаго міра. Древность обожала красоту формы и гармонически сочетала съ ней красоту генія, она вся облекалась въ пластику, въ веселую, радужную оболочку; христіанство не признавало тлесной красоты оно цнило только возвышенную красоту добродтели. Древность боготворила при-роду, хотла жить, наслаждаться жизнью; христіанство отрывало человка отъ земли и уносило его на небо.

Таковы были противоположныя, враждебныя стихіи, столкнувшіяся лицомъ къ лицу въ эпоху возрожденія. Кто останется побдителемъ въ борьб, возникшей между ними? или возможно для нихъ примиреніе? Вмсто прямого отвта на этотъ вопросъ, разсмотримъ главныя стороны гуманистическаго движенія въ религіозномъ, политическомъ, умственномъ и художественномъ отношеніи.

I. Въ религіозной сфер, переходъ отъ старыхъ отношеній къ новымъ обнаружился двумя путями: во первыхъ, поколебался католическій догматъ и связанная съ нимъ система опеки надъ человческимъ разумомъ; и во вторыхъ, почти окончательно ршенъ былъ вопросъ о политическомъ значеніи папства. Здсь мы разсмотримъ первую часть религіознаго переворота – реформу католическаго догмата, или, лучше сказать, т явленія въ литературной жизни Европы, которыя приготовили эту реформу; вопроса же о политической роли папства мы коснемся поздне, когда будемъ говорить объ отношеніяхъ гуманистовъ къ государству и свтской власти. Оговоримся при этомъ, что въ нашихъ очеркахъ мы не будемъ ограничиваться тсными предлами 1494 года: мы постараемся представить общую картину Италіи XV вка, изобразить общій характеръ тогдашняго умственно-художественнаго и политическаго движенія. Первые дятели возрожденія – Данте, Петрарка, Боккаччіо, не обнаружили въ своихъ воззрніяхъ ничего, враждебнаго средневковому православію. Сознавая злоупотребленія римской куріи, порицая личный характеръ папъ или высшихъ чиновъ духовной іерархіи, они не заявляли никакихъ притязаній на религіозную реформу. Истины откровенной религіи были для нихъ дороже и неприкосновеннее афоризмовъ древнихъ мыслителей. Съ этой стороны, они не только являются чуждыми всякаго поступанія впередъ, но даже съ замчательнымъ упорствомъ отстаиваютъ преданія средневковой эпохи. Петрарка съ негодованіемъ говоритъ объ аверроистахъ, скептически относившихся къ христіанству. Когда одинъ изъ послдователей этой школы явился къ Петрарк и въ разговор съ нимъ признался, что не вритъ библіи, раздраженный поэтъ схватилъ его за полу платья и вытолкалъ за дверь [46] . Восторженный поклонникъ Цицерона и Платона, весь погруженный въ классическія студіи, поэтъ любви и другъ Коло ди Ріенцо, Петрарка не поддался обаянію античнаго матеріализма; суровая преданность христіанству осилила въ немъ благоговніе къ мыслителямъ Греціи и Рима. Самый послдній изъ врующихъ, говорилъ онъ, несравненно выше Платона, Аристотеля и Цицерона, со всею ихъ мудростью; Цицеронъ, по его убжденію, непремнно сдлался бы христіаниномъ, еслибъ жилъ посл новой эры [47] . Въ 1327 году, когда крестовые походы готовы уже были отойдти въ область далекаго прошедшаго, и вся Европа оставалась равнодушною къ великой средневковой иде, Петрарка въ пламенныхъ канцонахъ призывалъ христіанскій міръ къ борьб съ неврными [48] . Боккаччіо горько сожаллъ о своихъ юношескихъ произведеніяхъ, оскорбительныхъ для строгой христіанской морали, и уничтожилъ бы ихъ непремнно, еслибъ они не были уже распространены по всей Италіи [49] . Траверсари былъ ревностный папистъ; онъ не могъ примириться съ идеей вселенскаго собора, какъ независимаго церковнаго органа, и называлъ Базель не иначе, какъ новымъ Вавилономъ [50] . То же, еще въ большей степени, можно сказать объ Антонин, архіепископ флорентинскомъ [51] . Самъ Петрарка не ршался осудить въ чемъ нибудь папу, и во всхъ злоупотребленіяхъ римской куріи обвинялъ кардиналовъ [52] . Изъ этихъ отрывочныхъ фактовъ не слдуетъ, впрочемъ, заключать, чтобы враждебное средневковому католицизму направkеніе слишкомъ медленно проникало въ жизнь и литературу западнаго общества. Самое то обстоятельство, что не только приверженцы преданія, но и передовые дятели возрожденія находили нужнымъ противодйствовать новымъ идеямъ, вызваннымъ знакомствомъ съ классическою древностью, обнаруживаетъ уже, какая серьезная опасность грозила съ этой стороны. «Я чувствую, какъ Юліанъ возстаетъ изъ преисподней» [53] пророчески восклицалъ Петрарка, предвидя возобновленіе грозной борьбы, которую умирающее язычество вело съ христіанствомъ въ IV вк. Борьба началась, какъ скоро гуманисты составили себ прочное положеніе при дворахъ итальянскихъ государей и съ большей энергіей принялись за изученіе памятниковъ классической древности.

Лоренцо Валла, одинъ изъ самыхъ даровитыхъ и вліятельныхъ дятелей временъ возрожденія, найдя пріютъ и покровительство при двор Альфонса неаполитанскаго, который въ глубокой старости проникнулся любовью къ гуманистическимъ студіямъ [54] , незамедлилъ завязать ожесточенную полемику съ духовенствомъ. Въ его твореніяхъ впервые во всей сил развивается античный сенсуализмъ, противополагаемый имъ христіанскому ригоризму. Онъ принимаетъ за исходную точку философіи возвращеніе къ естественному, природному быту, освобожденному отъ всякихъ религіозныхъ стсненій. Онъ стремится воскресить античный культъ природы, съ которымъ было связано свободное отношеніе половъ. Онъ возстаетъ противъ обтовъ цломудрія, называя ихъ неисполнимыми и противными природ. «Если мы родились, говорить Валла, по закону природы, то тотъ же законъ повелваетъ и намъ самимъ быть производительными.» Исходя отъ этого воззрнія, онъ стремится облагородить чувственность, какъ установленіе натуры, и почти возводитъ ее въ высшій принципъ человческой нравственности [55] . Съ этой стороны, онъ является самымъ опаснымъ противникомъ христіанства и христіанской морали. Дйствуя не во имя лишь свободы разума, но также въ интерес чувственной, легко воспламеняющейся природы человка, онъ призываетъ на помощь не мудрецовъ Греціи и Рима, а самый духъ, самый смыслъ древности, или, лучше сказать, то, въ чемъ наиболе обаятельною, наиболе соблазнительною для самаго грубаго организма являлась древность. Съ притязаніями нмецкихъ реформаторовъ, требовавшихъ только признаніи разума въ религіозной сфер, христіанство могло примириться путемъ уступокъ; съ сенсуализмомъ же древности у него не могло быть примиренія: христіанство должно было или искоренить его, или самоуничтожиться.