— Когда этот человек войдет, пойдите ему навстречу и скажите: «Добрый вечер, доктор», и вы увидите, что он будет только рад этому званию, гораздо более почетному, чем его собственное. Настоящие мошенники умеют разыгрывать роли, — говорила Жильберта, но эти оптимистичные предположения не могли успокоить Сесилию. «Завтра вечером этот бандит будет сидеть за нашим столом, а где буду я? — думала она. — Меня здесь не будет, потому что я умру, а Гюстав станет вдовцом. Вдовцом, вдовцом! Смертный грех! И он станет вдовцом из-за меня! Помогите! Помогите, этого нельзя допустить! Мне нужно жить! Надо бороться!» — сказала она себе и, чтобы ее муж не оказался вдовцом, принялась желать его смерти.

Гюстав помнил, что у нее было намерение поразить Дубляр-Депомов, и утром накануне рокового ужина посоветовал ей подобрать изысканный туалет и сделать красивую прическу:

— Ты так красива, когда походишь на женщину, — сказал он ей.

— На какую женщину?

— На себя самое.

— А разве ты не предпочел бы незнакомку?

— Ты моя незнакомка, и другой мне не надо.

После полудня она отправилась окружным путем к своему парикмахеру Гийому и сразу же заявила ему, что завидует беззаботным, рассеянным, тем, кто не различает предзнаменований грядущих бед.

— А для меня все — знак: хлопающий ставень, упавший платок, цветок, посаженный так или этак, и даже пощечина, которую какая-нибудь мамаша влепит своей дочке на Елисейских полях. Разве я виновата, что предвижу? Нет, правда? И признаюсь вам, что сегодня вечером я бы не так беспокоилась, если бы моего мужа уже не было на свете. Я чувствую, что он будет страдать, а я этого не вынесу. Пусть уж лучше его убьют, чем он умрет он горя.

— Но… Это ужасно!..

— Вовсе нет. Радуемся же мы, если человек, которого любишь, уже не с нами и не присутствует при чем-то таком, что привело бы его в отчаяние, и говорим с облегчением: «Слава Богу, он этого не видит!» Значит, если бы я не любила своего мужа, я не желала бы ему смерти.

— И все-таки это отвратительно.

— Да, это отвратительное доказательство любви. Я сделаю невозможное, чтобы отвратить от него грозящее ему горе.

— Да какое горе?

— Худшее из всех: разочарование. Я хотела бы, чтобы он не совсем умер, а наполовину — ну, попал в тюрьму, например, или был изгнан в пустыню — короче, я бы хотела, чтобы он на какое-то время исчез. Ах, Гийом, взгляните на меня: у меня лицо с того света, маска спадет, и я потеряю лицо!

— Нет, вы восхитительны, но мне кажется, вам надо отдохнуть.

Она поблагодарила его бледной улыбкой и ушла, держа шляпу в руке.

Когда она вернулась домой, Гюстав уже был готов принять Дубляр-Депомов. «Незнакомая красавица, никогда ты не была такой красивой, но поспеши», — сказал он ей и, пока она поднималась к себе в комнату, крикнул ей тоном продавцов газет: «Последние новости! Александр Тек, знаменитый автор «Толстой Худышки», вернулся в Париж и поужинает вместе с нами».

Сесилия еще раньше решила надеть то платье, которое она примеряла несколько дней назад, в тот час, когда к ней явился человек, державший в своих руках ее судьбу. Это было всего лишь длинное и прямое черное платье, очень облегающее, очень открытое и перехваченное на талии поясом из красного атласа, по сделанному специально для нее рисунку Антонио дель Кастильо. Это было смелое, необычное и бедное платье, при виде которого сразу слышались мелодии аккордеона. Она остановилась перед высоким зеркалом и спросила себя: «Ты еще существуешь? Отвечай. Ты готова мне помочь? Да? Тогда выходи из зеркала и дай мне руку». Одиночество, удрученность, страх, который вызывала мысль о непредсказуемом приговоре судьбы, придавали ее красоте недосягаемую серьезность девочки, одолеваемой неуверенностью, а ее распахнутый взгляд был проникнут медлительностью, которая привлекательнее живости.

Когда она шла через прихожую, прибыли Дубляр-Депомы. Марселина в кружевном платье цвета поджаристого хлеба походила на муслиновую булочку; Нану в цыганском платье с алыми, синими и лиловыми воланами — на язык пламени, а шествовавший за ними месье Дэдэ был похож на толстого повара в выходном костюме.

Сад-гостиная произвел большое впечатление. Гюстав и Жильберта сидели под сенью ветвей подле столика, заставленного фужерами и бутылками; начались охи-ахи, комплименты, смешки, выпили аперитив, и вечер начался.

— Предупреждаю вас, — сказал Гюстав, — что вам предстоит ужинать с одним врачом, о котором мы ничего не знаем. Сесилия пригласила его, даже не узнав его имени.

— Врач! Какая радость! Мой отец был врачом, медицина — это мое детство, я обожаю врачей, — воскликнула Марселина, и тут дверь открылась, и на пороге появился человек, на которого обратились все взгляды. Гюстав вышел вперед и протянул ему руку:

— Добрый вечер, доктор, я месье Дальфор.

— Добрый вечер, месье, меня зовут Поль Ландрие, — отвечал ему незнакомец, а у Сесилии во время этой короткой сцены внезапно закружилась голова. Она покачнулась и упала бы, если бы Жильберта, которая одна только поняла причину ее слабости, не поддержала ее.

— Доктор, доктор, как вы вовремя! — закричала Марселина. — Скорее, у нее обморок.

Гюстав обернулся: «Что? Что такое? У кого обморок?» — спросил он и, увидев, что месье Дэдэ помогает Сесилии прилечь на канапе, повел к ней вновь прибывшего.

Сесилия не упала в обморок, ее глаза были широко раскрыты, и она попыталась отстранить всех рукой: «У меня переменчивое здоровье, оставьте меня, не беспокойтесь обо мне», — бормотала она. Гюстава удивило то, как повел себя доктор: он не наклонился к Сесилии, не осведомился о том, как она себя чувствует, и даже не подумал взять ее за кисть, чтобы проверить пульс.