— Иностранка, — воскликнул полковник. — Не люблю этого слова. Она же не иностранка, просто в детстве жила и воспитывалась в Испании, где отец ее был военным атташе.

— Да, пять лет. И больше десяти лет я воспитывалась в монастыре в Мадриде. Во Францию приезжала только на каникулы, а в семнадцать лет вдруг взяла да и вышла замуж.

— В Испании? — спросил Луи.

— Нет, во Франции, — ответил за нее полковник. Он начал расхваливать характер, военную карьеру и заслуги племянника, после чего стал описывать подвиг, совершая который, тот погиб.

Племянница не смогла скрыть досаду от этого рассказа. Она покорно слушала с немного натянутой улыбкой на лице. Ее щеки покрывал легкий румянец, и Луи случайно заметил это. Повернувшись к нему, она пожала плечами, словно хотела сказать: «Что пожелаешь?» и посмотрела на него, а он ответил ей взглядом, от которого они почувствовали себя сообщниками. Сидели они на разных концах длинной софы и, пока полковник расхаживал взад и вперед, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, и вновь начинал выхаживать в поисках утерянной нити своих высказываний, они у него за спиной обменивались насмешливыми взглядами и даже подмигивали друг другу. Так длилось недолго. Сперва оба были удивлены, потом посерьезнели, отключившись от обстоятельств встречи, и постепенно ими овладело то приятное ощущение неловкости, за которым обычно скрывается влечение друг к другу и которое порой предвещает любовь. Луи Дювиль испытал смущение, существенно повлиявшее на его решение отправиться в Париж. Воображение его стало развиваться в другом направлении, сердце сменило ритм, он почувствовал какую-то замедленность в ощущениях, весь как-то отяжелел, сделался молчалив и не испытывал больше желания уезжать.

— Смелость — штука опасная и может оборачиваться против нас. Управлять ею не так-то просто. Конечно, надо обладать этим качеством, но и уметь вовремя отказываться от него тоже нужно уметь. В этом, и только в этом все дело: без мужества нет армии, но излишняя смелость губит армию. Вот я, например…

Так рассуждал полковник, когда вошла г-жа Дювиль.

— Браво! — воскликнула она.

— Приветствую и представляю тебе мою племянницу, — ответил он, после чего последовал обмен любезностями, прерванный г-жой Дювиль, обратившейся к сыну:

— Как, ты не уехал?

— Я ждал тебя, — ответил он, затем попрощался и вышел.

В прихожей ему встретился отец, который тоже удивился, увидев его:

— Ты что, передумал?

— По правде говоря, пока размышляю. — Уже поздно, а я неважно себя чувствую.

— Тогда не уезжай. Дороги в сентябре сам знаешь какие. Оставайся, так будет спокойнее. Только предупреди, чтобы накрыли стол в расчете и на тебя.

Г-н Дювиль подождал сына и они вошли в библиотеку под руку.

Во время обеда, когда речь зашла о героизме, Дювиль-старший напомнил высказывание г-на Зарагира:

— Соборы, поэзия, произведения искусства и героизм — все это создается и существует, благодаря чрезмерному, благодаря перегибам. Так считает наш друг Зарагир.

Луи не участвовал в разговоре.

— У тебя горло болит. Простудился, наверное, — сказала ему мать.

— Возможно, — ответил сын и опять замолчал. Он ловил момент, когда сидевшая напротив него новая знакомая, с лицом склоненным к столу, не поднимая головы посмотрит на него. И думал только об этом взгляде, таком впечатляющем, полном томности и забытья. Должно быть таким образом они сказали друг другу о многом, потому что по окончании обеда он предложил ей прогуляться в тенистых аллеях парка. Она согласилась и, высказывая по дороге какие-то замечания о поздних цветах и их влажном аромате, пошла с ним.

— Я не уехал из-за вас, — сказал он.

— Из-за меня?

— Да, меня удержали вы и скоро узнаете почему.

Утром того дня прошел дождь. Капли с деревьев оставили в песке кружочки углублений, и она сказала об этом, глядя на край дорожки.

Сходство — вещь интригующая. Оно имеет одновременно и положительное и отрицательное значение. Не брюнетка и не блондинка, с правильными чертами лица, она принадлежала к числу тех женщин, которые напоминают сразу нескольких красавиц, причем как бы отнюдь не конкурируют с ними, но кажутся родственниками самых привлекательных из них, и поэтому заслуженно пользуются успехом у всех. Чтобы лучше представить себе ее в воображении, Луи Дювиль предпочел бы идти за ней, а не рядом. Походка ее была такой свободной и легкой, словно она шла по воздуху. В ней было что-то невинное и непринужденное, некая странность, подчеркивавшаяся простотой в обращении и побуждавшая задавать смелые вопросы. К тому же она улыбалась. Ее шляпку из белого фетра украшал веночек из плюща.

— Это настоящие листочки, — сказала она. — Можете потрогать.

Они остановились. Он дотронулся до веночка пальцем. Они остановились, и она еще добавила:

— Это я сама придумала.

— Вы были счастливы? — спросил он.

— Это вопрос ревнивца. Что вам сказать? Я хорошо познала скуку как вид печали. Вот и все. Я живу на востоке Франции, у родителей, с братом и его женой. Так что я не несчастна. К тому же, у меня есть собаки.

— И все?

— Это все и не все. У нас, как вы понимаете, много соседей, которые любят разные забавы. Устраивают пикники, охоту, небольшие балы, а когда все это надоедает, мы играем в карты. У меня жизнь, как у любого другого деревенского жителя, занимающегося своей землей. Только вот я одинока, а это скучновато и однообразно. У вас вот есть ваши дела, и большой город совсем рядом, да и до Парижа рукой подать.

— Это верно, — ответил Луи. — Но я скорее предпочел бы отказался от Парижа, чем от возможности слышать в будущем ваш очаровательный акцент.

А акцент этот заключался в нежном ворковании на звуке «р», напоминающем негромкую барабанную дробь, доносящуюся откуда-то из глубины слов и замирающую на губах, отчего каждое произносимое ею слово делалось особо отчетливым. В этом акценте было что-то от детства, причем детства не французского. У умудренного опытом мужчины возникало из-за этого акцента желание приблизиться к ней, получше узнать ее и увезти куда-нибудь далеко-далеко, где можно жить вне условностей.