— О! Возможно ли такое? Рассказывать мне, мне, какие-то истории про портсигары из золота, якобы забытые в купе.

— Отпустите меня, отпустите меня, вы же видите, поезд уходит, отпустите меня, — говорила она, вырываясь.

— Отпустить вас? Вас? Да ни за что на свете, — ответил он.

— Как ни за что на свете? В самом деле?

Они еще продолжали громко смеяться, когда два чемодана г-жи Валандор упали перед ними на платформу. Они пришли в себя, закричали: «Спасибо, спасибо», но увидели только маленькую в серой перчатке руку, которая делала им знаки, то ли прощаясь, то ли благословляя, из окна набирающего скорость поезда.

В высшем свете, где успех и репутация женщины зависят не столько от красоты, сколько от тонкости вкуса, прелестная г-жа де… слыла самой утонченной. Она задавала тон целому обществу, и, поскольку мужчины называли ее неподражаемой, наиболее вдумчивые женщины старались подражать ей во всем, ибо даже небольшое сходство приближало их к ней и позволяло получить хотя бы отзвук тех комплиментов, что звучали вокруг нее не умолкая. Все, к чему она обращала свой взор, обретало новый смысл и начинало казаться значительным; в ней жил дух изобретательности; она находила блеск в вещах, дотоле представлявшихся скучными, и умела приводить окружающих в замешательство.

Г-н де… владел недурным состоянием, гордился своей женой и ни в чем ей не отказывал. Он никогда не задавал ей вопросов по поводу ее трат, ни разу не дал ни малейшего повода убояться его упреков, и, тем не менее, демонстрируя его восхищенному взору только что купленную вещь или показываясь перед ним в новом платье, из-за малодушия, к которому примешивалось чуть-чуть бахвальства, что свойственно многим людям, она не могла удержаться, чтобы не уменьшить ровно вполовину уплаченную за эту вещь или платье цену. Так г-жа де… скрывала от г-на де… истинный размах своих расходов. Забавляясь этой игрой на протяжении нескольких лет, она вдруг обнаружила, что порядочно задолжала. Вначале она испытала обеспокоенность, затем тревогу, наконец отчаяние. Поделиться с мужем она не смела, во-первых, потому что лгала ему слишком долго, а во-вторых, потому что он всегда был с нею более чем щедр. Не желая терять в его глазах ни уважения, ни доверия, которым он ее удостаивал, она задумала выпутаться из неприятного положения, продав потихоньку что-нибудь из драгоценностей. Осмотрев свои ларцы, она сочла неосмотрительным избавляться от фамильных драгоценностей или сразу нескольких менее дорогих украшений, объяснить исчезновение которых будет нелегко, и решила продать серьги, сделанные из двух великолепных бриллиантов, обточенных в виде сердечек. Эти роскошные серьги г-н де… преподнес ей в подарок на другой день после их свадьбы. Она пошла к ювелиру — человеку, который был принят в лучших семействах и пользовался ее доверием, взяла с него клятву хранить молчание и повернула разговор так, что у ювелира сложилось впечатление, будто г-н де… в курсе ее затеи. У г-на де…, сделал он вывод, денежные затруднения, о которых ему не хотелось бы распространяться. Ювелир всем сердцем желал оказать ему услугу, но в то же время не хотел дать г-жа де… понять, что догадался об их сообщничестве с мужем, и потому весьма тактично спросил:

— Но, мадам, что же вы скажете г-ну де…?

— О! — отвечала она. — Ему я скажу, что потеряла эти серьги.

— В самом деле… Вы так очаровательны, что любой вам поверит, — сказал на это ювелир и купил серьги.

Г-жа де… заплатила все свои долги, и красота ее от этого стала еще неотразимей.

Неделю спустя на одном из балов г-жа де… неожиданно поднесла руки к ушам и растерянно воскликнула:

— О небеса! А где же мои серьги? Они, верно, упали, когда я танцевала вальс…

— Да нет же, нет! — наперебой уверяли ее все, кто в тот момент находился рядом. — На вас сегодня не было серег!

— Да как же не было? Я совершенно точно знаю, что были, — не согласилась она и поспешила к мужу. — Мои серьги, серьги-сердечки! Я их потеряла! Они упали! Вот, взгляните! — и она отняла руки от ушей.

— На вас нынче вечером не было серег, — сказал г-н де…, — я в этом уверен. Я обратил на это внимание еще тогда, когда мы выходили из дома. Мы и так сильно опаздывали, и я поостерегся говорить вам об этом, потому что боялся, что вы потребуете, чтобы вам их принесли, и это задержит нас еще больше.

— Уверяю вас, вы ошибаетесь, — ответила она. — Я еще думала, что надеть — сердечки или изумруды, и в конце концов выбрала сердечки.

— Значит, вы оставили их на своем туалетном столике. Я вас торопил, вы на минуту отвлеклись… — говорил г-н де….. Затем, чуть помедлив, он снова обратился к жене: — Постойте, а вы уверены, что не держали их в руке, когда садились в карету, чтобы надеть по дороге, как вы иногда делаете?

— В карету? Значит, они в карете? Это возможно… Хотя я не думаю, что…

Она казалась до крайности встревоженной. Г-н де… попросил ее набраться терпения и, горя желанием успокоить жену, вышел из зала, велел принести фонари и лично осмотрел все закоулки кареты; затем приказал отвезти его домой, открыл ларцы с драгоценностями жены, но не нашел в них украшение, которое искал. Он вызвал звонком слуг и учинил допрос горничной.

— Я точно не помню, — сказала та, — но я ни разу не видела, чтобы госпожа уезжала на бал, не надев серьги.

Поскольку дома серьги г-жи де… не нашлись, следовало предположить, что она унесла их с собой. Никакого другого объяснения г-н де… не видел. Озабоченный и с пустыми руками он вернулся на бал. Гостями овладели подавленность, смущение и неловкость. Кое-кто начал перешептываться. Танцевать больше никому не хотелось. Вскоре оркестр перестал играть, и вечер закончился.

На другой день рассказ об этом происшествии появился в утренних газетах, которые намекали на возможность кражи. В наиболее щекотливом положении оказался ювелир — он не мог, не раскрывая доверенной ему тайны, заявить о своем законном праве на обладание драгоценностью, которая считалась украденной. Потратив на размышления целый час, он уложил серьги в футляр и отправился к г-ну де…, который принял его незамедлительно.

— Полагаю, вы пришли меня искушать? — приветствуя ювелира, проговорил г-н де….