Вот оно что, — сказал парень, когда Маша велела ему остановиться возле ворот своего дома. — А я думал, ты мне наврала. Ты такая молодая — совсем девчонка. Сколько тебе?

— Тридцать два.

— Странно… Это правда, что твой первый муж утонул в реке?

— Нет, — твердо ответила Маша.

— А где же он? Ты бросила его, чтобы выйти замуж за это фуфло Соломина?

— Он не фуфло. И я не бросала Анджея. Он меня бросил.

— А здесь говорят, будто его Соломин утопил, чтоб на тебе жениться.

Маша легко спрыгнула с подножки и бегом кинулась к дому.

— Погоди! — крикнул ей вслед парень.

Она остановилась, прозрачная и тепло-желтая в свете фар его грузовика. Над ее головой вились ночные мотыльки.

Парень открыл дверцу и направился к ней.

— Я сам никогда в это не верил, но…

— Мне страшно, — сказала Маша. — Он правда похож на Каина. Потому я так его боялась.

— Зачем ты вышла за него замуж? — вдруг спросил парень. — Если ты, конечно, не врешь.

— Я так его всегда боялась… — твердила Маша. — С самого первого знакомства боялась.

— А куда делась тетка, что корову пасла? Как-то звали ее по-странному: не то Василиса, не то…

— Юстина, — сказала Маша. — Она переехала в город и заняла мое место в том доме. Она воспитывает мою дочку.

Парень присвистнул.

— А они… не могли договориться с тем фуфлом, чтобы твоего первого мужа тово…

— Юстина его до сих пор любит. Она тоже ему женой была.

И Маша посмотрела на парня открытым немигающим взглядом, от которого у него по спине забегали мурашки. Он бросился к машине, благодаря Бога за то, что не заглушил мотор.

Наконец Николаю Петровичу представилась возможность уйти в отпуск — в августе в Москве обычно наступает затишье, к тому же все правительственные дачи снабжены вертушкой. Ну, а дела местного значения вполне можно возложить на второго — толковый оказался мужик, даром что из колхозников и никак не может отучиться говорить «шишнадцать» и «сицилизм».

Он решил поехать на Кавказ, но не в тот дом отдыха, куда отправил Машку с Устиньей, а подальше, в глубь Абхазского побережья. Разумеется, он навестит их — машина всегда будет под рукой, — ну а отдыхать нужно не в привычном кругу семьи, а в совершенно иной обстановке. Сан Саныч, помнится, называл такой отдых «сексотерапией».

Не было у Николая Петровича определенных планов относительно женщин и этой самой терапии, однако наперед загадывать он ничего не хотел, собирался поначалу выспаться всласть на свежем воздухе и по-настоящему порыбачить. Ну, а потом оно видно станет.

Три первых дня он на самом деле много спал, изредка купался в море, читал газеты и смеялся пошленьким анекдотам своего соседа по столику. Потом полил дождь, море заштормило, и о рыбалке не могло быть и речи. В бильярд Николай Петрович играл плохо, женщины же, которых он видел в столовой и в кинозале, были все как на подбор крокодильшиного типа, да и в основном такого же возраста. Обслуживающий персонал держался корректно, но довольно отчужденно. Даже коньяку было не с кем тяпнуть — у соседа по столу, как выяснилось, только что зарубцевалась язва, его знакомый секретарь Свердловского обкома отдыхал вместе с супругой, ну а с остальным немногочисленным контингентом правительственных дач он не был знаком. Да и это была в основном мелюзга — бархатный сезон еще не начался.

В один из таких дождливых дней Николай Петрович сел после завтрака в машину и велел шоферу ехать в «Солнечную долину».

Они только что пообедали и не спеша шли из столовой под теплым ливнем. Над Устиньей распростер свои мокрые крылья необъятных размеров черный зонт, Маша с Толей укрылись одним клеенчатым плащом. Волны ухали о волнорезы, вздымая высокие фонтаны мутно-зеленых брызг и, громко шипя, уползали в пучину зализывать раны Ураган бушевал всю ночь, утром наступила тишина, но гнев разбушевавшегося моря остудить было не так просто.

Маша шепнула Толе.

— Устинья уйдет вздремнуть, а мы Знаешь, я скажу громко, что иду заниматься музыкой, ты спросишь, можно ли со мной. Мы влезем через окно к тебе и полежим, как вчера. Ладно?

— Ладно, — сказал Толя и больно стиснул Машин локоть.

— Мы ведь только ласкаем друг друга и целуем, и никакого греха не делаем. Правда?

— Правда, — не совсем уверенно согласился Толя.

Устинья не ушла к себе — на душе что-то уж очень тревожно было. Она села в кресло возле стола, взяла в руки какую-то книгу и задумалась.

Ее очень беспокоила Маша. Она уже проклинала себя за то, что, поддавшись жалости, привезла сюда Толю, тем самым бросив этих двух детей, пребывающих в болезненно незащищенном состоянии перехода от детства к ранней взрослости, то есть юности, в объятья друг друга Теперь уже поздно что-либо изменить. Маша буквально на глазах превратилась во взрослую девушку с душой страстно влюбленной женщины. Толя стал мужчиной (он был им с самого начала, только не сознавал этого), и это состояние устраивало его самого гораздо больше, чем уход в религию.