— Мы? — удивился Николай Петрович.

— И мы с тобой тоже. Я… я помню, Анджей очень боялся, что кто-нибудь узнает про то, что он был в немецком плену. Но ведь он не виноват, что попал в плен. Во время войны многие попадали в плен. Зачем же их за это… наказывать?

— Если бы все сдались в плен, Гитлер бы завоевал страну. Во время войны не о своей шкуре нужно думать, а о родине, — убежденно сказал Николай Петрович.

— Но ведь умирать не хочется никому. Тем более, бессмысленно умирать, — возразила Маша.

— Что значит бессмысленно? Люди умирали с именем Сталина на губах.

— Я ненавижу твоего Сталина, — вдруг сказала Маша. — Он убил моих родителей.

Серафима Антоновна зачастила к Соломиным. Она шла на звуки Машиного рояля как охотничья собака на запах дичи. Выпив с утра горячего молока с печеньем, Маша надевала длинное, специально сшитое у портнихи для музицирования платье, поднимала крышку рояля, укрепляла ее на штативе, отбирала ноты. И начинала свой день с Моцарта или Бетховена. Через полчаса раздавался звонок в дверь, и Вера, предварительно глянув в глазок, впускала Крокодильшу. Почтенная Серафима Антоновна никогда не приходила с пустыми руками — приносила либо букетик цветов для «пианистки», либо какую-нибудь особенную конфетку или шоколадку для «Машустика», либо «полезную» статью в газете или журнале, с которой непременно должен ознакомиться «каждый грамотный человек». Маша, прервав усилием воли игру, угощала Крокодильшу кофе, от запаха которого ее тут же начинало тошнить, а потому визиты Крокодильши ассоциировались у нее с отвратительными позывами, мутными волнами подкатывающими к горлу откуда-то из самой глуби живота.

Крокодильша внимательно вглядывалась в лицо Маши своими цепкими, как репьи, маленькими глазками неопределенного цвета, при этом без умолку болтая. Рассказывала, как ужасно храпит Сан Саныч, и ей пришлось «изолировать его в кабинете», как часто у него после рыбалки «открывается геморрой».

— Очевидно, они там нарушают режим, — говорила Крокодильша, держа двумя пальцами чашечку с кофе, при этом изо всех сил оттопыривая короткий толстый мизинец.

Что значит «нарушать режим», Крокодильша не поясняла, а Маша не спрашивала — она сидела, глядя в одну точку где-то за правым ухом Крокодильши и старалась подавить в себе поднимающуюся тошноту. Еще Крокодильша, подавшись вперед всем телом и понизив свой похожий на цыплячий писк голос, доверительно сообщала о том, что у нее был ранний — в сорок лет — климакс, а потом, через три года, врачи обнаружили опухоль и удалили ей матку.

— С тех пор мы с Сан Санычем не поддерживаем никаких интимных отношений, — рассказывала Крокодильша. — Как-то он сказал мне, что женщина без матки — это все равно что водка без градусов. Сначала было обидно до слез — ведь сам же, сам виноват, что у меня опухоль выросла. Врачи сказали, это от абортов, а я их, помню, восемнадцать сделала. Милая моя, заклинаю вас на правах матери: никогда не делайте абортов. Помимо всего прочего, это еще и страшное унижение для женщины.

В Машином животе теперь творилось что-то невообразимое, муть поднималась все выше и выше, горло уже начинали корежить спазмы.

— К тому же, — продолжала Крокодильша, не спуская с Маши своих глазок-репьев, — однажды я сделала аборт, когда ребенку было уже восемнадцать недель. Помню, мы крепко повздорили с Сан Санычем, и он, хлопнув дверью, уехал в командировку. Мы жили в ту пору в коммунальной квартире, дочки все время болели, а меня по утрам просто выворачивало. От соседей стыдно было — с нами жила интеллигентнейшая пара пожилых научных работников. Подозреваю, в их жилах текла дворянская кровь, и я, помню, приглядывалась на кухне к Варваре Николаевне, стараясь перенять ее манеры. Так вот, он уехал — ни звонка, ни телеграммы, дочки одна с ангиной, другая все время сопливит. Думаю, куда же тут младенца заводить? Всего две комнатушки, пеленки вешать негде, да и злость у меня такая на Сан Саныча, что убила бы его чем попало. Сестра старшая мне и говорит: «Есть у меня одна старушка-акушерка. Искусственные роды вызывает. На дом приходит, берет продуктами либо мануфактурой…»

Крокодильша шумно прихлебнула кофе и поставила чашку на блюдце. У Маши слегка улеглось внутри, и лоб покрылся испариной облегчения.

— А у нас комнаты смежные и двери между ними нету, — продолжала свой рассказ Крокодильша. — Сестра завесила дверной проем покрывалом, включила дочкам радио. Обеденный стол застелили клеенкой…

Маша сидела, точно завороженная, не в силах шелохнуться. Отвратительная — изнаночная — сторона жизни имеет свойство притягивать к себе почти с той же силой, что и прекрасная. Маша боялась слово пропустить из рассказа Крокодильши, хотя был он ей невыносимо мерзок.

— …Старушка была маленькая и сморщенная, как печеное яблоко, — рассказывала Крокодильша. — Но руки у нее оказались очень сильные. Она ощупала мой живот, больно надавливая на него кончиками своих холодных пальцев. Потом положила мне под ягодицы подушку, велела согнуть ноги в коленях и расставить их как можно шире. Я лежала совсем голая под низко спущенным абажуром и дрожала от холода и страха. Старушка порылась в своем чемоданчике-балетке, достала металлическую воронку с длинной изогнутой трубкой и велела сестре принести из кухни кастрюлю с горячей водой. Она, как мне показалось, со злостью запихнула мне между ног воронку, велела сестре: «Держи ее за ноги», — развела в кипятке какой-то желтоватый пенящийся порошок, набрала полный ковш и стала лить в воронку. Мои внутренности точно огнем ожгло. Я вскрикнула, сестра зажала мне рот ладонью. Старуха сказала: «Ты ей, главное, ноги держи, чтоб меня не побила. Сейчас она затихнет — я ей эфира дам понюхать».

Она поднесла к моему носу пузырек, по телу разлилась слабость, я больше не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, хотя помнила и чувствовала все, что со мной делают.

Маше казалось, что Крокодильше доставляет удовольствие вспоминать и рассказывать обо всем этом, точно она смакует мельчайшие подробности когда-то давно пережитой боли и унижения.

— Старуха стучала ребром ладони мне по животу, лила в воронку кипяток, снова стучала. Потом навалилась на мой живот всем телом, и мне, помню, стало нечем дышать. «Кровь!» — услышала я испуганный вскрик сестры, и старуха вытащила из меня воронку, сполоснула ее в кастрюле с кипятком, быстро кинула в чемодан. Сказала сестре: «Через час позвонишь в больницу. Одень ее и уложи на кровать. И пол затри. У нее начались схватки».