Шрифт:
Растроганный, он подошел к Ацуме почти вплотную.
— Откуда же ты меня знаешь?
Тот поднял на него тяжелый и твердый взгляд.
— Видел в кейсицйо… Мне сказали, что ты большевик. Онэ Тейдзи, убийца… И велели запомнить!
— Кто сказал?
— Вопросы задает следователь! — запальчиво крикнул Ито. — Я предупреждаю в последний раз!
— Здесь очная ставка. Леня обвиняют в убийстве. Я должен знать кто?
Старик мгновение поколебался, — его явно что-то смущало, — но затем уверенно и твердо ответил:
— Офицер Хаяси.
— А где ты взял яд?
— Кто следователь: я или вы? — яростно заорал Ито, отбрасывая далеко кисточку для письма. — Вы должны отвечать, а не спрашивать… Иначе я приму меры!
Журналист спокойно сказал:
— Я хочу знать, кто ему передал яд. Старика обманули, но он пролетарий… Он не солжет!
Ацума опустил голову.
— Яд мне тоже дал офицер Хаяси, — ответил тихим, но внятным голосом, взглядывая исподлобья на следователя.
Тот выхватил револьвер — и угрожающе положил перед собой на стол.
— Клевета на кейсицйо! — прошипел он сквозь зубы. — Кто тебя подучил, мерзавец?
Ацума, торжественно выпрямившись, тяжело разжал челюсти.
— Нет, господин, никто не учил, — ответил он резко. — Я старик, я скоро умру… И я не хочу навлечь на себя гнев богов — обмануть судью, императора. Хаяси-сан приказал отравить эту женщину; сказал, что она шпионка.
— Слышите?… Я прошу записать! — потребовал журналист.
— Я знаю, что надо записывать, — оборвал злобно Ито, не притрагиваясь к бумаге. — Он коммунист. Вы из одной партии… Но мы ее переловим и передушим до последнего человека!
В лице Онэ что-то дрогнуло. Он посмотрел на следователя с тем выражением отвращения и решимости, с каким безбоязненный человек смотрит на ядовитого гада, готового укусить.
— Я хочу вам сказать, — произнес он взволнованно, и тихий голос его на этот раз прозвучал звонко и твердо. — Я не член коммунистической партии. Я маленький человек, простой корреспондент… Но нас, незаметных людей, на земле много. Этот старик тоже из нашего класса, — вы не ошиблись, когда причислили его к моей партии.
Ито в бешенстве позвонил.
— Довольно!.. Агитировать некого! — проревел он.
Вошли жандармы. Следователь властно махнул рукой.
— В цепи!.. Обоих!
Конвоиры подскочили с наручниками. Запоры автоматических браслетов щелкнули.
— Закон запрещает держать подследственных в кандалах. Беззаконие тоже имеет границы! — возмущенно воскликнул журналист.
— Самый суровый режим! — ревел Ито.
— Ха! — разом откликнулись конвоиры, выталкивая арестованных из комнаты.
Старый моряк попробовал сопротивляться, но на него сразу накинулись трое, и он, ослабев, покорно пошел в коридор, позвякивая железом.
— Не горюй, Ацума-сан! — крикнул, оглядываясь через плечо, журналист. — Революция рвет не такие цепи!
И, получив свирепый удар, упал через порог на камни двора.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Больничная палата, в которой лежала Эрна, неприятно пахла лекарствами и была очень слабо освещена. Палата была рассчитана на троих, но две койки стояли пустыми, так как из женской тюрьмы переводили сюда неохотно, в самых тяжелых случаях, когда требовалась немедленная операция. Переполнено было заразное отделение. Там каждый день умирали дети и женщины от разных болезней, начиная с простого гриппа и кончая всеми видами тифа. Доктора и сиделки относились к этому равнодушно.
Эрна, на свое счастье, попала в хирургическое отделение, где медицинские сестры и врач были гораздо отзывчивее. Врач был пожилой, многосемейный, обремененный долгами и каждодневными заботами о подрастающих детях, но по натуре человек мягкий, общительный. Медицинские сестры, младшая из которых исполняла одновременно обязанности сиделки, произвели на Эрну еще лучшее впечатление. Веселые, быстрые, услужливые, они проявляли к ней искреннее сочувствие и делали все, чтобы облегчить ее муки.
Здоровье больной восстанавливалось быстро. Пуля прошла навылет, не повредив ни одного важного органа. На второй месяц врач уже начал весело поговаривать о возможности близкой выписки из больницы, но Эрну это не радовало. Она понимала, что находится в заключении и что впереди ее ждут новые неприятности. Во время бессонных ночей она думала часто о брате и проклинала себя за свой вздорный характер, который навлек столько непоправимых несчастий не только на нее самое, но и на всех дорогих ей людей.
О Ярцеве она вспоминала спокойнее, и реже. Ей почему-то казалось, что он и на этот раз пострадает всех меньше и, вероятно, уже выпущен на свободу. «Костя — скользкий как угорь. Его не так легко удержать в руках», — думала она не то с одобрением, не то с упреком.
Мысли о бароне Окуре вызывали острое чувство стыда за свое легкомыслие. Ей хотелось вычеркнуть этот период жизни из сердца и памяти. После выстрела в ресторане ей было ясно, что она идеализировала барона сознательно, старалась найти оправдание своим слабостям.