Все засмеялись. Славята примирительно сказал:

— Сколотами когда-то звали только степных скифов. А тех, кто у наших праматерей от них рождался — сколотными. Славные то были храбры — ни в лесу, ни в степи никто их одолеть не мог. Эх, измельчали люди, коли таким именем лаяться стали... Вы, молодые, и не видели, какие города великие строили сколоты, под какими могилами их хоронили — повыше иной здешней горы. Всё на юге осталось...

Тем временем из каморы вышли весёлые, довольные молодые. Всё вышло хорошо: и жених оказался не слаб, и невеста честная. Любиться до свадьбы ведь не грех только на игрищах: на Купалу да на Ярилу. И что там случилось, того перед свадьбой не скрывают. В другие же дни такое — перед Даждьбогом грех, а перед людьми стыд. Любознательный Хилиарх далеко не сразу разобрался в этих венедских обычаях и из-за этого пару раз едва не был побит.

На ссору уже никого не тянуло, и Славята предложил:

— Ты, Неждан, чем по-сарматски драться, лучше сплясал бы по-сарматски.

— Идёт! — загорелся Сарматич. — А ну, у кого есть акинаки или хоть ножи охотничьи, готовьте их: будете мне по двое бросать. Вышата, сделай милость, сыграй сарматскую плясовую! Вот и бубен.

Волхву передали бубен, и музыка зазвучала, нарастая, будто лавина. Неждан обнажил меч и акинак и пошёл на носках, скрещивая на ходу клинки. Он двигался сначала плавно, потом всё быстрее, неистовее, выкрикивая боевой клич «Уас тох!» — «Святой бой!». Клинки в его руках мелькали как молнии, звенели, будто в ожесточённом бою. Вдруг он сунул и меч, и акинак за ворот кафтана и призывно протянул руки. Сарматич на лету поймал два акинака, пронёсся по кругу, звеня сталью и высекая искры, потом взял оба клинка в зубы и снова протянул руки. Новую пару акинаков он поставил на предыдущую остриями вниз, сверху надел на рукояти свой бышлык и продолжал плясать, скрещивая два охотничьих ножа. Ритм музыки стал замедляться, слабеть, и Сарматич принялся всаживать ловкими бросками в земляной пол одну пару клинков за другой, продолжая при этом плясать между ними. Наконец в руках дружинника осталось лишь его собственное оружие, и он остановился, воздев его к небу, и выкрикнул в последний раз: «Уас тох! Уасса!»

Парни азартно хлопали в ладоши в такт пляске. Девушки с замирающими сердцами следили за мельканием клинков. Мужики и бабы только качали головами. Словно стальной вихрь, готовый искромсать любого, носился по мазанке перед их глазами, и проделывал всё это не какой-нибудь степной находник, а обычный венедский парень в вышитой матерью сорочке, выглядывавшей из выреза кафтана. Ардагаст удивлялся: когда Сарматич успел так выучиться? Похоже, только в походе.

С видом победителя Неждан уселся на место. Ясень смело взглянул в лицо Зореславичу:

— Хорошо росский дружинник пляшет. А сам царь? Говорят, сарматы умеют по накрытому столу проплясать и ничего не перевернуть. Сможешь ли так, царь росов?

— Смогу, — кивнул Ардагаст.

— А за каждую опрокинутую миску или кружку — по греческой драхме. Идёт? — едко усмехнулся кто-то из мужиков.

— По ромейскому авреусу [28] , — небрежно бросил царь.

— Ты полусармат, так дойди хоть до половины стола, — совсем уж дерзко произнёс Ясень.

Снова загремел бубен. Ардагаст вскочил на стол и легко двинулся на носках, звеня акинаком об меч. Лесовики посмеивались, прикидывая, сколько же золотых придётся выложить царю-плясуну. Но росич был уверен в своих силах. В пляске быстр и ловок тот, кто таков же в бою, если только хмель его не одолеет. Ардагаст же помногу не пил даже на пиру. Он прошёл не только весь стол, но и остальные два стола, и платить не пришлось ни единой монеты.

— А по-нашему, по-венедски, спляшешь? Не разучился в далёких землях? — не унимался Ясень.

И тут из-за стола встала Добряна. Поправила косу, переглянулась с Вышатой, уже взявшим в руки гусли, взмахнула зелёным вышитым платочком — и пошла-поплыла белой лебедью под звон струн. Плыла и словно невзначай остановилась перед царём, ласково, без вызова взглянула ему в глаза. И царь росов поднялся, снял пояс с мечом и акинаком, сбросил кафтан, оставшись в белой рубахе, вышитой знаками Солнца. Теперь его трудно было отличить от собравшихся северянских парней. Только таких золотистых волос и тонких закрученных усов не было ни у кого из них.

Все затаили дыхание, глядя кто с одобрением, а кто с ехидцей. Ардагаст встал перед Добряной, широко развёл руки, будто готовясь обнять девушку, притопнул красным сапожком и пошёл прямо на неё, выбивая ногами мелкую дробь. А северянка поплыла назад, словно завлекая. Чистые синие озера глаз манили, будто оазис в пустынях, изъезженных росичем на Востоке. Ох, не русалка ли это? Нет, спят теперь русалки до весны в холодных омутах... Да и не могли боги спрятать злой соблазн за такой доброй красотой!

Ардагаст сложил руки перед собой и пошёл вприсядку вокруг девушки.

Плясал лихо, но без дерзости. А она подняла руки вверх и завертелась, похожая в своей белой рубахе на тянущуюся к солнцу берёзку. Как листок на ветру развевался зелёный платочек. Так пляшут на Ярилу девушки, прикрытые лишь цветами и листвой, пляшут в облике Додолы, супруги Перуна, призывая с неба дождь, лучший дар Громовержца любимой. А гусли играли всё быстрее и звонче. Теперь оба плясали лицом друг к другу, в полный рост, сначала разведя руки, потом взявшись за них. И тонули одна в другой две пары синих и голубых глаз. А солнечные глаза Лады сияли с подвески на красной ленте, стягивавшей русые волосы Добряны. Весёлый, помолодевший Вышата довольно глядел на молодую пару. Ведь не всегда он был великим волхвом, и ему было что вспомнить.