– Я смотрю, солдатское радио у вас работает просто отлично!
– Витька от голодной смерти был спасен и ему, видно, тоже хотелось с кем-нибудь "язык почесать".

– А как же! Оно, это радио, как ты говоришь, завсегда все новости узнает первое и передает, то же самое, нормально. Ну, так что-же?
– не унимался повар.

– Что-же? Не было такого, дядька, люди брешут, а ты и уши развесил! Нельзя слухам разным, непроверенным, доверять-то! Вон, в сорок первом, как было? Немцы уже по всему миру раззвонили - мол, Москву уже взяли. А вышло что?

– Что?

– Вот только прикидываться не надо, как будто не знаешь, что под Москвой случилось. Надавала наша Красная Армия фашистам хорошенько и погнала их на Запад. Не совсем далеко, конечно, отогнала, но все-таки - факт.

Повар с удивлением посмотрел на Витьку и о чем-то задумался.

– Сыпни и мне, табачку, если не жалко, для хороших людей, - не выдержал я. После еды так и тянуло закурить.

– Не жалко!
– повар насыпал и мне табака и дал клочок газеты на закрутку. Пока я сворачивал козью ножку и прикуривал от самокрутки брата, Витек пристроился в теньке и, похоже, решил вздремнуть слегка. Ну, точно, все как в армии: до обеда солдат борется с голодом, а после обеда со сном. Наш друг, в борьбе со сном, явно проигрывал. Не успел он закрыть глаза, как через мгновение уже мирно "сопел в две дырки".

Брат, видно сильно затянулся и, не выдержав, поперхнулся и закашлял, аж слезы на глазах показались:

– А крепкий у тебя табачок, дядя!
– откашлявшись и вытерев рукавом гимнастерки глаза, весело констатировал Николай.

– Что есть - то есть! Крепкий, зараза! Да я привык уже. А зовут меня - Степанов Кузьма, - тихо засмеялся повар, - а то все дядя, дядя. Какой я тебе дядя? Мне двадцать восемь всего!

– Давно воюешь?
– поинтересовался я.

– Давно! Считай полгода уже.

– Где ж побывать довелось? Небось, не одного фашиста своей поварешкой ухайдокал?
– все также весело спросил Николай.

Улыбка слетела с лица Кузьмы, и он ответил брату вполне серьезно:

– Да много где побывать удалось. Из под Харькова еле ноги унесли. И кухня моя, где-то там осталась, - он махнул рукой в сторону Дона и тяжело вздохнул, - да что там кухня! Кухню-то мне, видишь, новую дали, а ребят, что там остались, уже не вернешь.

Немного помолчав, сильно затянулся и выпустив дым добавил:

– Крепко они нас, гады, жиманули, ничего не скажешь.

И опять вздохнул тяжело. Он сидел с нами под деревом, самокрутка его почти догорела, а он все смотрел, невидящим взглядом, куда-то вдаль, словно видел наяву весь тяжелый путь отступления и тех друзей-товарищей, что остались, навеки лежать по всему этому скорбному пути. Тех, что никогда уже не встанут в строй.

Да, елки-палки! Затронули за живое человека. Хотя, он пока не знает, а может и никогда не узнает, какой ценой достанется всем нам Победа. Какую кровавую жатву соберет эта Война. Сколько миллионов жизней советских граждан мы не досчитаемся 9 мая 1945 года? А умершие от ран уже после войны, а не родившиеся дети, которые могли появиться на свет, но теперь уже не появятся никогда, потому, что их потенциальных родителей просто сожрала эта страшная штука - Война? Потому-то, до сих пор, приезжая по работе в небольшие селения своей малой Родины, бывшей Сталинградской, а теперь - Волгоградской области, почти везде, на центральной площади, даже самого малого, совсем захудалого хутора, видишь памятники и обелиски тем, кто не вернулся с войны. На них фамилии павших в боях за Родину и часто, одна фамилия повторяется подряд несколько раз. Кто это? Однофамильцы? Нет, это не однофамильцы, это отцы и сыновья, братья и племянники. Родственники, одним словом. И хорошо, если успел пожить человек до войны, женился, хоть одного ребенка родил. Оставил после себя след на земле, потомство, то есть. А сколько таких, кто ничего не успел, просто кончил десять классов 22 июня 1941 года. И все. И может, даже подвига никакого совершить не успел, да что там - подвига! Фашиста ни одного в глаза не видал, не то, что бы выстрелить по врагу из знаменитой винтовки Мосина. Он просто попал под бомбежку на марше к фронту, и в лучшем случае, был зарыт добрыми людьми в ближайшей воронке. А в худшем...

– Ничего, не журись, Кузьма Степанов! Будет и на нашей улице праздник! Скоро мы их жиманем, - решил я поддержать его, - так жиманем, что побегут, паразиты, без оглядки. До самого Берлина погоним это проклятое племя!

– Да ведь какая силища прёт!

– Так и что, по-твоему, забиться в угол и лапки сложить? Они ведь тоже, живые, пока люди, хотя людьми называться права не имеют, за все то, что сотворили они на нашей земле. А значит, как люди они смертны, как и любой из нас! Да если бы каждый наш боец по одному фрицу уничтожил, войне бы давно конец настал.

– Чего это ты меня агитируешь? Тебе бы в политруки, вся статья, уж больно складно излагаешь, прямо как на политинформации, - проворчал Кузьма, и, обжегши пальцы, бросил на землю окурок и придавил его каблуком.

– Каким еще политруком? Мы ж призывники, присягу еще даже не приняли, - отозвался Николай, - так что ты, дядя Кузя, не серчай на брательника моего, он у нас с детства любит красиво выражаться.

– Оно и видно, что пороха еще не нюхали, - более дружелюбным голосом произнес повар.

– У нас еще все впереди, - ответил я.

– Так! Кончай перекур!
– к нам неслышно, из-за полевой кухни, подошел широкоплечий детина, с треугольниками сержанта в петлицах, - Я их ищу, с ног сбился, а они пристроились возле кухни и в теньке прохлаждаются!

Мы с братом поднялись с травы, а Витька вскочил как ошпаренный. Он хоть и был сержантом в армии, но дисциплину весьма уважал.

– Мы это, как пионеры, всегда готовы, и к труду и к обороне, а так же к культурному отдыху, - бодро отчеканил он.