— Я вас внимательно слушаю, — произнесла Мари.

— Дело в том, — Эдвард вздохнул. — Тут… надо немного углубиться в семейную историю. Как я понял, Ал вам никогда не рассказывал о… человеческой трансмутации?

— Нет, как-то об этом мы не говорили, — вздохнула Мари. — Если только… ну, он мне упоминал, что вы с ним влипли в какие-то большие неприятности в детстве. Это было связано с человеческими трансмутациями?.. Кстати, вот, вспомнила, что хотела спросить! Так вы и есть тот самый знаменитый Стальной Алхимик?

— Да, — Эдвард кивнул. — А вы не знали?

— Нет, — Мари покачала головой. — Танидзаки сообщил…

— Ну вот, собственно, я хотел вам рассказать, почему заработал это прозвище, — Эдвард поморщился. — То есть, с самим прозвищем все просто: мои протезы вы видели.

— Так это с тех пор? — удивилась Мари. — С детства?

— Ну да. Точнее, мне было одиннадцать лет.

— Какой-то несчастный случай?

— Отчасти. Хотя я сам был виноват. Еще легко отделался, как вы сейчас увидите… Ну ладно, надо начинать по порядку. Короче говоря, когда мне было два года, а Алу едва исполнился год, наш отец ушел из дома. Мама провожала его, стоя на пороге. Она начала его ждать… спустя несколько месяцев, наверное. Она не показывала, но это было видно. Она ждала его каждый день. Мы с братом занялись алхимией очень рано… кажется, сразу, как только научились читать, то есть мне было года четыре, ну, пять, может… Начали случайно — дома было очень много книг… потом мы стали тренироваться усиленно, потому что маме нравилось, что мы этим занимаемся. Ей нравилось, что мы похожи на отца. Он был очень искусным алхимиком. Она очень любила его.

Эдвард замолчал. Его лицо казалось оранжевым в свете заката.

— Он завел другую семью? — тихо спросила Мари.

— О нет, — Эдвард откинулся на спинку сиденья. — Он вернулся. Через… четырнадцать лет. Мне было шестнадцать. Да только наша мама к тому времени уже восемь лет лежала в могиле. Она заболела чем-то почти сразу после его отъезда. Не знаю, почему она не обращалась к врачам… врач потом сказал, что болезнь была неизлечима, но мне кажется, что если бы она обратилась раньше, то… может быть, они нашли бы какой-то способ… — лицо у Эдварда было такое, что Мари поняла: ему до сих пор очень тяжело об этом говорить. — Она очень тосковала по отцу. Мне казалось, она умирает только из-за него. Ну и, конечно, одной вести хозяйство с двумя детьми очень тяжело. С тех пор я возненавидел отца. Не хотел знать о нем ничего: что он делает, где он, жив он или мертв… Когда надо было хоронить маму, мы с Алом с помощью тети Пинако разослали письма всем знакомым отца, чтобы известить его, но… только через три года отозвался один из его корреспондентов. Отец как будто пропал. Я думал, что он пропал навсегда. Видите ли… родители не были женаты. Для всех это выглядело так, что наш отец бросил любовницу после рождения второго ребенка. Соседи жалели нас, жалели маму… это было ужасно, если честно…. Когда мама умерла, мы не могли примириться с ее смертью. По крайней мере, я не мог. Может быть, Ал и смирился бы в итоге — он всегда был разумнее. В общем, я сказал ему: «Давай оживим маму». И он согласился.

— Вы потерпели неудачу? — спросила Мари, вспомнив холодный голос Ганса. Что-то там он говорил, что успех человеческой трансмутации хуже, чем неудача.

— Напротив, — голос Эдварда был также холоден. — Мы преуспели. Если это можно так назвать. Вместо матери мы оживили чудовище, которое потом доставило нам много хлопот. Мертвого оживить невозможно. Можно… можно сконструировать тело, и призвать туда какие-то куски памяти, но душу синтезировать нельзя. Что бы это ни было — «душа». Получится гомункулус, монстр… Однако такой обмен весьма и весьма «дорог»… вы же знаете основной принцип алхимии?

— Равноценный обмен, да, — Мари напряженно слушала, ожидая, что сейчас услышит какой-нибудь очередной ужас. Это не человек, а ларец Пандоры, только внутри — страхи, а не страсти.

— Так вот, человек — это не просто сумма химических веществ. Очевидно. И не только суммой химических веществ надо расплачиваться за попытку… даже за попытку. Алхимический круг возмещает разницу за счет тела алхимика. Я потерял ногу. Ал… когда сияние исчезло, я увидел горку одежды на том месте, где стоял брат. И лужу крови.

Вот он, ужас.

— Погодите, но Ал, которого я знала, живой человек?! Не какой-то там гомункулус или как его там?! Вы же его не оживляли?!

По губам Эдварда скользнула мрачная улыбка.

— Нет, каким-то чудом мне хватило ума этого не делать. Я придумал ход, который тогда показался мне спасительным… в итоге он таким и оказался, но отнюдь не благодаря мне. Мы занимались всем этим в мастерской отца. А там, не знаю уж, зачем, стояли старинные доспехи. Две пары. Они там были, сколько мы себя помнили. Одни полные… в смысле, со всеми деталями, только без щита и меча, от других — только панцирь на подставке. Мне удалось доковылять до них и свалить те, что были полные. Пока… пока трансформация творилась, я побывал в одном очень странном месте. Туда, как я потом узнал, способны попасть только самые искусные алхимики… было бы чем гордиться. И там я кое-что понял… — Эдвард постучал пальцем по виску. — Словами этого не объяснишь. В общем, я понял, как сделать то, что еще никто не делал. Я начертил собственной кровью — у меня все руки были в крови — печать на доспехах изнутри, и совершил трансмутацию. Я хотел прикрепить душу Ала к доспехам — душа пока еще не должна была уйти далеко. Я думал, что погибну… мне было все равно. Если вспомнить, я тогда надеялся, что без меня Ал каким-то образом найдет способ вернуть себе нормальное тело. Я был виноват и должен был искупить вину — хотя бы ценой собственной жизни. Кроме того, из нас двоих именно Ал больше заслуживал жить.

Мари вдруг с дрожью вспомнила, как она рыдала над телом матери. Одно из тех воспоминаний, которые ей хотелось загнать глубоко-глубоко и никогда не отпирать. Тогда ей думалось: «Господи! Возьми мою жизнь вместо ее! Пусть лучше у мамы родятся еще дети, мама такая хорошая, пусть лучше она живет!» Господь, естественно, не внял ее молитве…

Она живо представила страх и гнев мальчика, потерявшего единственного брата… единственного оставшегося члена семьи…

— Но вы не умерли? — спросила Мари. — Потеряли руку, но остались живы, да?

— Да, — Эдвард кивнул. — Тогда… я даже огорчился. Мне хотелось умереть и уйти от всего этого. Я видел этого монстра в круге… видел доспехи, которые вдруг ожили и обратились ко мне голосом Ала… Думал, что смерть искупит вину. Знаете, мне кажется, некоторую вину искупить просто невозможно.

— Искупить — нельзя, — тихо сказала Мари. — А простить — можно. Ал ведь вас простил? Или я ошибаюсь? А вы его? Ведь вы вместе делали все это.

— Ну, Ал простил, конечно. Он всегда был ко мне незаслуженно добр. А я его и не винил никогда. Его-то за что винить? Он просто, как всегда, не мог бросить меня одного, — Эдвард вздохнул. — Эгоистично, конечно, но я благодарен за это судьбе. Может, для него все обернулось бы и лучше, но я без него… просто с ума сошел бы, наверное. Впрочем, — Эдвард хмыкнул, — в этом плане все еще впереди.