А когда ты все же разглядываешь впереди его зияющий чернотой входного отверстия дом, и понимаешь, что попался - руку из клешни уже не вырвать. Ты можешь упираться, орать: "Почему я? За что?", звать на помощь Иисуса, Аллаха, Кришну или кого угодно. Поздно - рак голоден! И этот голод подгоняет его к дому все быстрее. И если у тебя и твоей семьи, которая, кстати, держит вторую твою руку и упирается вместе с тобой, нет денег, и, впридачу, ты живешь в стране, где за последние десять лет уровень медицинского обслуживания упал ниже плинтуса, то у тебя нет ни единого шанса. Старина-рак преспокойно приведет тебя к себе, аккуратно уложит на больничную койку, повяжет слюнявчик, сверкнет столовыми приборами и на глазах у родных будет хладнокровно жрать тебя, причмокивая мандибулами. Пока от тебя не останется та самая рука, за которую родные и друзья еще продолжают держать тебя. Те, кто уже потерял веру, со вздохом опускают глаза, их пальцы размыкаются, и они исчезают навсегда в дымке повседневности, в которой тебе уже никогда не побывать. Твоя группа поддержки редеет и, в конце концов, остаются самые близкие. Со слезами на глазах они продолжают держать твои обглоданные пальцы. От пуза нажравшееся членистоногое, смачно облизывая клешни, спросит их: "Вы будете это доедать?" Убитая горем, не в силах что-либо ответить, семья в оцепенении смотрит на то место, где совсем недавно был ты - такой живой, родной, любимый. Не услышав ответа, рак вырывает остатки и закидывает в пасть. "Проходим, не задерживаемся!" - говорит он, ковыряясь зубочисткой в максиллах.

А там, за раковиной только две дороги: смириться, отпустить и продолжать жить, найти новый смысл! Или выбрать путь отца Кольки Синицына и заливать горе пойлом или чем похуже, а в момент отчаянно-стремительной смерти сына вообще пребывать в мире белой горячки. А потом сдохнуть самому, захлебнувшись собственной ядовитой блевотиной.

Но это все было потом.

А пока ребята дошли до школьных ворот, попрощались и Митька побрел домой один. Можно было идти короткой дорогой - протоптанной по заснеженным огородам узкой тропинкой. Но он почти всегда выбирал живописный маршрут по главной дороге, что, огибая большую часть поселка, вела к военному городку. Блики клонящегося к горизонту солнца расстилали янтарную ковровую дорожку на ледяной корке. Он скользил по ней навстречу светилу, изредка оглядываясь посмотреть на свою исполинскую тень. На ходу он заглядывал за заборы и осматривал домики - хозяева занимались своими делами и были не против. Некоторых он знал и здоровался.

На вязаной шапке с помпоном и на коротком мехе воротника оседал инеем горячий, отработавший свое, пар его ритмичного дыхания. Щеки и нос покраснели от беспощадных укусов пропитанной закатом морозной прозрачности. Ранец, груженый гранитом науки, врезался лямками в угловатые плечи даже сквозь толщу ткани пальто и болтался на спине такт конькобежному шагу.

Димка проходил по широкой дуге, вдоль которой справа зияла трехметровая пропасть песчаного обыва. Слева тянулась серая кишка дощатого забора. И тут в спину ударил снежок и его окликнул самый мерзкий из голосов. Как он ненавидел его! Как будто шарик надули и, сдавив основание, выпускают воздух, чтобы получить тоненький пердеж:

– Эй, зубг'ила!

Он остолбенел. Только что, впервые за всю жизнь, кто-то передразнил его картавость. Черт, а это обидно!

Он обернулся, уже зная, кого увидит. Витька Шуба - тупой, невоспитанный, неповоротливый бугай с завышенной самооценкой с соседней парты - стоял, скрестив руки на груди, в тени Димки.

Они не раз сталкивались в школе. Самые настоящие закадычные враги - они всегда находили предмет для споров и дележки, но инициатором всегда был этот мастодонт. То ластиком посреди урока в лицо зафентелит, то сядет сзади и ручкой в спину затыкает, а после ответа учителю еще и стул из под задницы вытащит. И ржет, скотина такой, заливается! "Опять на перемене придется взгреть..." - со вздохом усталой безысходности, поправляя и отряхивая пиджак и брюки, думал про себя Митяй.

Несомненно, пацана жаль. Родители Витьки на неоднократный вызов преподавателей выдыхали в телефонную трубку зловонием перегара. Естественно, ни разу за три года не явились на собрание. Лишь одному Богу и ближайшим соседям известно, как с ним обращались дома. Но, что теперь? Спустить ему это с рук и позволить втоптать себя в грязь? Вот уж, дудки! "В конце концов, я - сын военного!"

Несмотря на свое щуплое телосложение, Митяй всегда первым доводил Витьку до негласного поражения - до публичных слез - хоть, такой трепки надолго и не хватало. Он просто изнурял его уворотами от неуклюжих выпадов, издевательскими пинками под джинсовый зад и болезненными щипками за проступающие сквозь фланелевую рубашку соски. Очень странный был тип, что и говорить.

Сегодня на нем была заячьего меха шапка с завязанными под подбородком ушами, валенки по колено с насилу натянутыми на них черными трениками и (вот каламбур!) замызганная темно-коричневая шуба с нелепо завязаным поясом цвета патриотического триколора.

– Ты какого хег'а мне списать не дал, уг'од?
– снова прокартавил он.

Димка ненадолго задумался, подбирая слова без "р".

– С какой стати я должен помогать такому хаму?
– прохрипел он

– З гагой здади я долзен бомогадь дагому гаму?
– скорчил рожу Витька.
– С той, что я сейчас снегом буду натирать твою морду, пока кровь не похлещет!

– Да, брось! Тебе прошлого раза не хватило?
– осклабился Митяй.

– Пошел ты!

Витька два раза хлопнул в ладоши, одетые в линялые варежки. Забор слева от дороги задрожал и на край шлепнулись две пары перчаток, за ними сверкнули краснотой шапки. Синхронировав усилия, ребята ловко перекинули ноги, оттолкнулись руками и приземлились в сугроб с этой стороны.

– Отлично, блин! И сколько нынче стоят услуги ниндзя?
– съехидничал Митька

Двое из параллельного класса - Саня Жаров и Леха Пастромкин - тоже те еще раздолбаи, подбежали к Шубе и, встав за спиной, принялись сверлить в Димке дырку глазами, деловито разминая кулачки.

– На этот г'аз тебе кг'ышка, козел!
– прошипел Витька.

И троица без лишних предисловий двинулась на оказавшегося в меньшинстве героя. Сначала он попятился, решив было показать свою прыть в марафонской гонке до проходной, но вспомнил о чертовой тяжести портфеля и передумал.

"Я - сын военного!" - в последний раз мелькнув размытым шлейфом, в голове пронеслись стаи несвязных мыслей, оставив после себя в пыли один единственный оставшийся вариант, - "И буду стоять до конца! Я смогу!"