Такое поведение герцогини мешало и Эдварду Марвиллу приступить к исполнению своего тонко продуманного плана. Как мог он выразить ей презрение и всячески избегать, когда он видел леди Хильду только дважды в день в присутствии всех гостей Корбина? При этом, однако, нельзя было сказать, что герцогиня совершенно не замечала Марвилла. За столом она несколько раз обращалась к нему с вопросами, причём довольно лестными, осведомлялась о его родне. Как оказалось, была близко знакома с одной из его тётушек, - леди Дэнхилл, старой ведьмой, самой богатой в их семье сквалыгой, у которой нельзя было выпросить даже пару пенсов. Леди Хантингтон хвалила её обширные познания и здравый смысл. Что ж, этого у тётушки Марджи и вправду было в избытке: она имела огромное собрание книг и была завсегдатаем всех аукционов, Эдвард слышал, что её собрание редкостей оценивается в баснословную сумму. Да что толку? Он не наследник - всё получит её сынок, Герберт Дэнхилл, тоже коллекционер редкостей и к тому же - редкий скряга.

Леди Хильда, надо заметить, не обделяла вниманием никого из присутствующих, беседуя со всеми спокойным и ровным тоном, задавая вежливые вопросы. О себе говорила мало, и неожиданно разговорилась лишь однажды. В этот вечер лорд Генри поведал гостям о предсмертном распоряжении лорда Кэмэлфорда, завещавшего похоронить его останки не в фамильном склепе, а под ясенем на склоне горы в Швейцарии, о чём сообщили вечерние газеты. Весьма странными были и другие распоряжения покойного.

– Казалось бы, приближение смерти и размышления о ней должны пробудить в человеке разум и помочь ему постигнуть самого себя, - улыбнулась герцогиня.
– Но ничуть не бывало: мысли о смерти лишают его и той крохотной толики рассудка, что отпущена ему природой, превращая умирающего в жертву собственных заблуждений. Воры в качестве прощального дара оставляют друзьям добрый совет, врачи - рецепт тайного снадобья, писатели - рукопись, повесы - исповедь своей веры в добродетель женщин, все они на смертном одре несут ерунду, свидетельствующую об их самовлюблённости и наглости.

– Да, пожалуй, - кивнул Корбин.
– Мне, кстати, довелось слышать о престранном завещании, составленном человеком с неодолимой тягой ко лжи, хоть лгал он не по злобе или хитрости, а из бескорыстного стремления упражнять фантазию. Не разрушил закрепившейся за ним репутации и последний поступок в его жизни. Он уехал за границу, там его здоровье пошатнулось, и врачи порекомендовали ему немедленно вернуться домой. Он взошёл на борт корабля и провёл оставшиеся ему несколько дней за составлением завещания, в котором отписал богатые поместья в разных графствах Англии, деньги в ценных бумагах, богатые украшения и прочие дорогостоящие вещи своим старым друзьям и знакомым. Те, не подозревая, как далеко может зайти сила привычки, некоторое время не могли уразуметь, что всё неожиданно свалившееся на них сказочное богатство никогда не существовало нигде, кроме как в праздном воображении покойного лжеца, отчеканившего больше вымышленного капитала, чем иной монетный двор - настоящих денег!

Герцогиня расхохоталась, хотя племянницы графа, ненавидевшие всё, что связано со смертью, слушали разговор, недовольно насупившись.

– Чрезвычайная цельность характера! Как трогательно столь последовательное безразличие к истине!
– леди Хильда, всё ещё смеясь, покачала прелестной головкой.
– Но этот случай, - продолжила она, - ничто в сравнении с завещанием одного оригинала-коллекционера, о котором мне рассказал наш адвокат Томас Пратчетт. Помните, Джеймс?
– обратилась она к Гелприну. - Покойника звали Николас Грей. Он завещал своей супруге - женский скелет и сушёного василиска, дочери Элизабет - рецепт сохранения дохлых гусениц и гербарий английских сорняков. Младшей дочери Фанни - три крокодильих яйца и гнездо колибри. Племяннику был завещан рогатый скарабей, кожа гремучей змеи и египетская мумия. Старшего сына за неуважительные речи о младшей сестре, которую Грей держал подле себя в винном спирте, он лишил наследства, а младшему - передал в полное и единоличное владение все минералы, мхи, раковины и окаменелости, а также мумии гадов и чудищ, как сушёных, так и заспиртованных.

Монтгомери, улыбаясь, поведал о завещание одного сапожника из Челси, из ста записанных слов в нём - девяносто невозможно было произнести вслух даже в притоне среди отбросов общества. Зато самым забавным он счёл завещание бывшего артиста, который передал нескольких десятков тысяч фунтов одному из известных лондонских театров с условием, чтобы череп завещателя использовался в постановках "Гамлета".

В разговоре принял участие и граф Нортумберленд, рассказав, как одна женщина из Девоншира оставила все своё состояние Богу. Суд, рассмотрев завещание и не найдя оснований для его отмены, поручил местному шерифу найти бенефициара и обеспечить передачу ему наследства. Через несколько дней графство прославилось как единственное место, официально признавшее свою богооставленность. В докладе шерифа судье говорилось: "После повсеместных и тщательных изысканий мы нигде на территории графства не смогли обнаружить Бога".

– Зато власти нашего Кембриджшира, - расхохотался лорд Генри, - имеют все основания считаться единственными на земле представителями дьявола. Один из жителей Кембриджа завещал все своё имущество Сатане. Наше графство успешно отсудило все деньги себе.

Тут, однако, милорду доложили, что пришла вечерняя почта - и с ней из Лондона прибыл ящик с картинами, заказанными Корбином ещё месяц назад. Граф в восторге потёр руки, объяснив гостям, что это его новые приобретения с лондонской выставки, среди которых есть рисунок Корреджо.

Глаза герцогини блеснули неподдельным любопытством. Она поднялась и замерла у входа, ожидая, пока слуги внесут ящик.

– Вы любите Корреджо, ваша светлость?
– спросил Монтгомери.

– Да, - кивнула леди Хильда.

– Но его упрекают в случайности контрастов, движения фигур - в неестественности, а лица в жеманности.
– Сам Монтгомери считал, что все эти недостатки искупались чарующим светом, искусством светотени, которое вместе с неподражаемым умением передавать чувственную прелесть юной жизни, всегда завораживали его на полотнах итальянца.

– Критики ищут трафарет, Корреджо же не вмещается в него, - пожала плечами её светлость.
– Сердце его было целомудренней, чем у Леонардо, в то безбожное время он был мистиком. Улыбки его лиц не двойственны, как у да Винчи, его светотень - это незримое духовное сияние. Так светится обнажённая фигурка Христа на фоне одежд Мадонны. Контуры его нежней, чем у Рафаэля, а сложность ракурсов и поз у Корреджо - отражение необычайности происходящего.

– О, вы понимаете в живописи?

– Меня учил сам граф Блэкмор, - кивнул, улыбнувшись, герцогиня.