— А вы что скажете? — спросил легионер.

— Пусть Мюлак и сделает это, — буркнул один из них.

Мюлак никогда не забывал тот миг, когда легионер сунул ему в руки винтовку. Винтовку такому, как он. Винтовку тому, кого любой крестьянин имел право избить до полусмерти. Плотник не догадывался, как часто винтовка Мюлака бывала нацелена на него, когда он шел впереди или когда сидел рядом с ним в чаще и от страха бубнил непрерывно молитвы.

Мюлак уставился на плотника. Все ждали.

— До этого дерьма я не дотронусь, — заявил в конце концов Мюлак. Подняв с земли хворостину, он стал подстегивать ею Цандера.

— Убирайся, — сказал Мюлак. — Быстрее.

Ханна приготовила для себя три комнаты. С матерью она управлялась даже лучше, чем поначалу надеялась. Она убирала и готовила для нее и продолжала приглядывать за тем, что та на себя надевала, так что постепенно Гертруда Баум снова превратилась в довольно хорошо одетую женщину. Конечно, случались еще споры о том, что ей надевать, но уже не о том, надо ли ей вообще прилично одеваться. Только иногда она вдруг упрямилась. И ни за что не хотела надевать платье, которое предлагала ей Ханна, а настаивала на каком-нибудь другом.

Тем не менее мать и дочь почти не разговаривали друг с другом. Иное дело, когда появлялась Лени. Тогда Гертруда Баум снова начинала улыбаться. Поначалу робко, а потом все более уверенно налаживали они отношения, и Гертруда Баум, видимо, бывала даже рада, когда к ней протягивалась рука Лени и пряталась в ее руке. Наконец-то у Лени была бабушка. А вот с дочерью Гертруде Баум почти не о чем было говорить.

Ханна хорошо помнила ту минуту, когда мать привела ее к постели умирающего отца, и то, с каким ожесточением она отвернулась, оставив отца с дочерью одних. Это было ожесточение не только по отношению к этому человеку, но и к дочери тоже. Их молчаливое взаимное понимание, из которого она была исключена.

Так повелось еще с детства. Когда Ханне было тринадцать, она командовала ватагой, которая нагоняла страх на жителей дома, служащих склада, на рабочих мастерской, на всю округу. Из-за этого мать уже давно досадовала на нее.

— Девочке так себя вести не подобает. Да как ты выглядишь? Прекрати все это немедленно.

Ханна не слушала мать, а потом на нее начали жаловаться монтеры и водители грузовиков. Конфликт разрастался, и однажды монтеры, погнавшись за Ханной, опрокинули канистру с маслом. Залило весь пол в мастерской. Монтеры поймали ее, и один из них отвел ее к матери. В результате ей запретили играть и дома, и на прилегающей территории.

Мать бушевала, и Ханна поняла, что этот запрет окончательный. А еще она поняла, что тем самым теряет свою притягательность для других детей. Она заплакала, но, когда попробовала закричать на мать, та попросту выгнала ее вон. В коридоре она встретила отца.

— Что случилось?

Однако Ханна заметила, что слушает он ее невнимательно.

— Скажи, ты можешь сделать мне одолжение? — Отец достал из верхнего кармана письмо. — Можешь отнести его по адресу? Но отдать прямо в руки. А если не получится, принеси его назад.

Выбегая из дому, Ханна наткнулась на мать.

— Ты куда? Что это у тебя?

Она вырвала у нее из рук письмо, прочитала адрес и пришла в бешенство.

— Вот до чего дошло, ребенка посылает! Ни стыда, ни совести нет у человека.

Так Ханна узнала, что у отца есть любовница.

— Да, да, сходи туда! — кричала мать. — Отнеси ей письмо! А почему бы, собственно, ей не прийти к нам самой?

Она сунула письмо ей в руки.

Поначалу Ханна слушала, ничего не понимая, но потом во взгляде ее, устремленном на мать, мелькнуло лукавство. И, когда мать вернулась в контору, она тихо и осторожно прокралась к двери, словно боялась шуметь, вышла во двор, тихо и осторожно прокралась под окном конторы на улицу.

Ханна привыкла к тому, что родители порой неделями не разговаривали. Она никогда не интересовалась, из-за чего. Но теперь во взгляде, который она иногда бросала на отца украдкой, таилась лукавая усмешка. Он, однако, смущался и избегал ее взгляда. Но позже сунул ей в коридоре плитку шоколада и новое письмо.

Уроки Ханна всегда делала в конторе.

В углу огромного, забитого скоросшивателями и деловыми бумагами помещения у нее было свое место. Там она рисовала, что-то мастерила, готовила уроки, проглатывала одну за другой книжки, а иногда, когда Гертруда Баум сидела уставшая, откинувшись на спинку стула, и глядела в окно, Ханна подходила к ней и, склонившись к ее плечу, тоже глядела в окно, случалось даже, что мать обнимала ее за талию и притягивала к себе.

Этого своего места Ханна никому не уступала. Не отрывая глаз от спины матери, она каждый раз решала, что откажется, если отец снова захочет сунуть ей в руки письмо. Но мать молчала, и чем дольше она молчала, тем больше колебалась Ханна и тем сильнее нарастало ее упрямство. Это были мучительные сомнения, какой-то чертов круг, из которого у нее не было выхода. Но однажды, войдя в контору, она увидела рядом с матерью какую-то женщину, одну из тех, «с горы».

— Ведь это же срам, — сказало женщина, — Неужели тебе не стыдно?