Понятно, что критическое острие романа направлено не только против вчерашних нацистов, со всей пестрой сворой их прихлебателей и последышей, но и против тех заокеанских сил, которые тайно или явно им покровительствуют. На них возлагают свои надежды былые оруженосцы фюрера, даже и те, что притихли в глухой провинции. Мимоходом, но достаточно выразительно обрисован «политический салон» парикмахера Кипа, сам парикмахер, разглагольствующий под щелканье ножниц о мировой политике. «Он поставил на американцев. С самого начала он ставил только на американцев». И просвещает своих клиентов: «Когда-нибудь они разругаются с русскими в пух и прах. Это же только вопрос времени… Уже, говорят, началось строительство огромных складов вооружения. Сообщают о крупных сосредоточениях американских войск. Подразделения вермахта будто бы уже собраны в лагерях… Было бы просто смешно. Нельзя же бросить псу под хвост лучшую армию мира». Иные ходят к Кипу только по необходимости и отмахиваются от его воинственных речей. А иные, быть может, и прислушиваются…

Эпилог романа открывается историческим отступлением, которое, казалось бы, не имеет отношения к действующим лицам и их судьбам. Речь идет о мятежнике, который бежал из крепости и был поймай; в 1803 году ему отрубили голову на площади в Майнце, при его казни присутствовало тридцать тысяч человек. «Казнили не просто какого-то преступника. Казнили надежду, немыслимую, безумную надежду на власть, которая будет принадлежать не господам во фраках и котелках, но простому рабочему человеку в рабочей блузе, на власть веселую, власть смеющуюся и добродушную». Этот трагический экскурс в прошлое Рейнской области воспринимается в контексте действия романа как своего рода символ. Он знаменует крушение надежд народа да торжество справедливости. Но одновременно он напоминает и о том, что в Германии — точнее, на западе Германии — есть свои стародавние традиции освободительной борьбы и что память о погибших борцах живет, пусть незаметно, затаенно, в глубинах народного сознания.

Романист намеренно оставляет основных своих героев как бы на полпути. Не избавился еще от гнетущей растерянности Вернер Хаупт, неясно, как сложится в будущем жизнь студента Георга Хаупта, неизвестно, что ждет на новом месте неподкупного и неугомонного Кранца. Незавершенность сюжетных линий, иногда и неполнота характеристик — все это вряд ли можно отнести только за счет недостаточной литературной опытности автора. В этой незавершенности отражается и сама ситуация первых послевоенных лет — переходная, переломная. Отражаются и те проблемы послевоенной германской действительности, которые не разрешены по сей день и о которых Герд Фукс говорит всем ходом действия своего большого повествования, взволнованно и честно. Роман, несмотря на свою невеселую концовку, не оставляет впечатления безнадежности уже потому, что принципиальная позиция автора песет в себе начало надежды.

Т. Мотылева

Банда подростков, которые называли себя вервольфами [1] и в последние дни войны прямо-таки тиранили местное население, окопалась в роще, когда американские войска уже подходили к деревне; у них имелась противотанковая пушка, и они выстрелили один раз, но, когда американский танк, бывший у них на прицеле, развернулся и выстрелил в ответ, банда разбежалась.

Впрочем, два человека, примчавшиеся в рощу в то же самое время, чтобы отговорить мальчишек от их безумного намерения — ведь эсэсовская часть, сколотившая и вооружившая банду, уже исчезла тогда в предрассветном тумане, — застали там еще пятерых. Трое лежали, раненые, на земле возле орудия, двое были невредимы; главарь банды Георг Хаупт пытался забинтовать ногу одному из раненых, а Улли Шнайдер запихивал второму раненому перевязочный пакет под рубашку. Третий лежал лицом вниз.

Оба прибежавших — Шорш Эдер, хозяин гостиницы «Почтовый двор», и Валентин Шнайдер, каменщик из Верхней деревни, — успели с помощью мальчишек вытащить из рощи раненых и убитого еще до того, как американская артиллерия превратила ее за несколько минут в дымящийся хаос. И лишь когда в пустой сторожке на свекловичном поле они оказали раненым первую помощь, все заметили, что Георг Хаупт исчез. Шнайдер, коренастый человек под шестьдесят, пристально посмотрел на Улли, своего сына, на его коричневую рубашку, на свастику, на всю эту мишуру, которую нацепил на себя мальчишка, и тяжело ударил его кулаком по лицу. Потом Эдер и Шнайдер взвалили на себя раненых, а Улли — убитого.

Георг Хаупт, главарь банды, крепко державший ее в руках, будто в воду канул. Три недели спустя его обнаружил лесник в графских владениях, но потерял его след. В середине мая Георга задержала американская охрана, когда он пытался проникнуть на территорию бывшего склада вермахта. Лейтенант Уорберг, военный комендант, приказал запереть его в камеру следственной тюрьмы, находившейся во дворе здания суда. Он понятия не имел, что ему делать с пятнадцатилетним мальчишкой. Конечно, можно было отправить его в лагерь для интернированных, но лейтенант Уорберг колебался.

Проблема решилась в конце мая, когда из плена возвратился Вернер Хаупт, старший брат Георга. Лейтенант Уорберг тут же согласился отпустить мальчишку, как только ему позвонила Леа Грунд и попросила об этом. От исчезнувших родителей парня, сказала Леа, нет пока никаких вестей.

Георг не отреагировал на распахнувшуюся дверь камеры. Не шевельнулся он и когда брат легонько дотронулся до его руки. Только чуть прикрыл веки, словно его внезапно потянуло в сон. Затем медленно поднялся, и они вышли из камеры.

Вернер переулками привел его к Лее Грунд, приходившейся им теткой. В кухне, куда набилось в тот день много народу, стало вдруг очень тихо, когда Георг проследовал за братом наверх, в комнатушку, отведенную для них теткой.

— Ложись, — сказал Вернер, стянул с брата башмаки и накрыл его одеялом.

Вернеру Хаупту было двадцать восемь лет, но в военной форме он выглядел стариком. Понятно, что первым делом по возвращении он отправился в родительский дом. На двери гостиной висела картонная табличка: Урбан. На двери музыкального салона маленькая записка: Кёлер. Из отцовского кабинета вышла какая-то женщина. Она прошла по коридору и исчезла в кухне. Внизу под лестницей стояла старая деревянная лошадка, которую подарил отец, когда Вернеру исполнилось пять лет.