Ко мне проломился могучий Зигмунд, тоже заглянул в повозку.

— Ой, — сказал он озадаченно, — женщины?

— Я тоже разочарован, — сказал я. — Было бы из-за чего!..

— Так все из-за женщин, — напомнил он.

— Мы не все, — отрезал я.

— Ваше высочество?

— Резать и убивать, — напомнил я строго, — можно только ради веры и церкви! А также рушить, ломать, жечь, рубить, стирать с лица земли и до седьмого колена!.. Можно еще ради идеи. Но не ради женщин, мы так низко не падем! Мы не греки.

Я повернул коня в сторону схватки, что уже раздробилась на множество отдельных, где самые стойкие еще отчаянно отбиваются, не желая спасать шкуру позорным бегством.

— Если враг не сдается, — отчеканил я, — его уничтожают!

Сулливан оглянулся на меня с таким видом, словно жалел, что не прибил на том поединке, когда это было законно и по-рыцарски.

— Ваше высочество?

— А потом простим врагов своих, — пояснил я, — пусть даже они правы.

Схватка постепенно затихала, теперь чаще слышались тяжелые вздохи, брань и усталая ругань, чем воинские кличи.

Я кивнул Мидлю.

— Дорогой герцог, я попрошу вас взять на себя трудную задачу по транспортировке захваченной повозки и ее содержимого в наш лагерь. Можете гнать коней галопом, мы торопимся.

Он вскрикнул в негодовании:

— Ваше высочество!

— Ну тогда возьмите себе больше людей, — сказал я, — и тащитесь, как черепахи. Сэр Лихтенштейн, собирайте людей, мы возвращаемся.

Зигмунд сказал с широкой улыбкой:

— Дайте еще час… Среди моих людей много недостаточно… зажиточных. А здесь были очень богатые люди.

— Хорошо, — сказал я, — час на сбор лута и дропа, затем ускоренным маршем… надеюсь, никто не устал?., возвращаемся. А я пока осмотрю раненых.

Что-то черствею, мелькнула холодноватая мысль. О раненых вспомнил не сразу, а сейчас вот обхожу и подлечиваю своих, а чужих обхожу, им если что и останется, то останется…

К счастью, своим хватило, расходовал экономно, только бы не дать умереть, после чего чуть подлечил чужаков, но сам чувствую, что скорее по обязанности, я же рыцарь, обязан вести себя достойно и соблюдать воинский этикет…

В лагерь вернулись уже ночью. Несколько десятков рыцарей, узнав, что позади тащится шателленский герцог Мидль, охраняя захваченную добычу, тут же вызвались выехать навстречу.

Удерживать их не стали, и вскоре стук копыт отдалился и затих, а потом в ночи растворился и свет факелов.

Я еще некоторое время интеллигентно порефлексировал, надо ли было оставлять раненых и убитых воинов противника вот так, беспомощными, но уговорил себя, что мы их не звали в наши мирные земли, где крестьяне заняты радостным трудом на благо, и вообще там не все раненые, есть и здоровые, вот пусть и помогут своим сослуживцам. И пусть скажут спасибо, что не прирезали всех, как было с пленными вроде бы при Азенкуре.

— Зигфрид, — сказал я, не высовываясь из шатра, — вели позвать Норберта, Макса, Клемента, Зигмунда, Сулливана, Геллермина… Да еще графа Арнубернуза. Если увидят еще не пьяного Фродвина, то можно и его!

В ответ донесся его бодрый голос:

— Сделаю!

Когда они входили один за другим в шатер, я корпел за картой на столе, а их всех отправлял эффектным и властным жестом, уже научился, на две длинные лавки вдоль стен.

Стараясь выглядеть уверенным и невозмутимым, это необходимо, внутри я чувствовал себя достаточно трусливо. Не из-за страха, что прибьют, здесь меня защищает стража и Бобик, а в ожесточенную сечу уже могу и не лезть, научился пренебрегать мнением дураков, что вождь должен первым лезть в бой и последним выходить. Это можно только во главе небольшого отряда, но не армии, где нужно с высоты видеть все и вовремя предпринимать контрмеры на действия противника.

Трусость в том, что впервые разрабатываю стратегию для ведения большой полномасштабной войны, и хотя да, я орел и мудрец, все знаю и понимаю, но вон даже руки трясутся, а в животе кишки завязываются в тугой узел.

Это даже не столкновение с другим королевством, они все достаточно мелкие, сейчас по факту сшибка двух империй и — хуже того! — соревнование двух идеологий. Самое гадкое в том, что идеологии по сути одинаковые: Мунтвиг воздел над своей отвратительной харей точно такое же знамя священной войны за ценности христианства, как и я над своей одухотворенной и прекрасной, гад, убить его мало, сволочь, опередил.

— Кто переходит к обороне, — сказал я наконец и повернулся к ним, — тот в конце концов проигрывает…

Альбрехт, Макс, Зигмунд, Клемент, Геллермин — все в почтительном молчании стоят возле лавок, хоть я велел всем сесть. Но это мог быть всего лишь жест вежливости с моей стороны, ни один благородный воспитанный человек не будет сидеть, если в комнате стоит леди или их сюзерен.

Только графы Арнубернуз и Фродвин поглядывают с недоумением, я вообще-то должен бы пригласить Меганвэйла, как их командующего…