«Нос-то у него боксёрский, вдавленный», – слишком поздно заметил я.

Сейчас Павленко ударит самого говорливого, понял я, а потом рыжий ударит Павленко.

Мне надо было метиться в рыжего, но скорый пересчёт шансов, произведённый на этот раз мною, складывался уже не в нашу пользу.

Рыжий нисколько не был похож на человека, которого я собью с ног.

Вмешались непреодолимые обстоятельства – возле нас с неприятным звуком затормозил милицейский ГАЗик: намётанным взглядом служивые определили стремительные перспективы едва начавшегося между молодыми людьми разговора.

Я поймал Павленко за свитер и поволок назад: сначала он с явным неудовольствием попытался вырваться, но потом увидел стражей правопорядка, и сразу разулыбался, и устремился куда-то во дворы едва ли не скорей меня.

– Нахрен все разбежались! – скомандовал милиционер с переднего сиденья.

Оглянувшись, я увидел его усатое лицо, и обвисшие щёки, и погон с тремя куцыми звёздочками старшего прапорщика.

«Толстый, к тому же старший прапорщик – служит не просто давно, а очень давно: значит, не просто борзый, но и очень ленивый, и за нами точно не побежит, тем более что и причины нас догонять нет», – мельком подумал я, видя, как рыжий в ответ на слова милиционера нагло отдал ему честь, поднеся два пальца к виску.

Когда милицейская машина тронулась, рыжий вытянул руку и, с тех же двух пальцев, изобразил выстрел вслед:

– Пам! Пам!

Он был понторез, конечно, но крайне симпатичный. Мне пришлось это признать.

– Ты замечал, что, если долго думаешь о чём-то, как сумасшедший, повторяешь это про себя и вслух – всё… не то чтоб сбывается – а приходит к тебе? Неизбежно? – спрашивал я.

Мы не пошли к набережной, а, через полсотни метров, нахлебавшись ветром, тут же завернули в самую дешёвую забегаловку.

«Чай и двести коньяка».

– За тобой! – смеялся Павленко. – Приходит не к тебе, а за тобой! Ты хочешь сказать, что я думаю о ментах?

Он откидывался на стуле и, щурясь, смотрел на меня откуда-то издалека, словно, например, с дерева.

Моё опьянение стремительно достигло наивысшей точки – будто меня наполняли, наполняли, наполняли сквозняками, кипятком, брагой, смехом, стихами, разговорами, отзвуками и отблесками, и, наконец, наполнили: милицейская машина и машина «Скорой помощи» беззвучно крутили мигалками, и безупречная темноволосая девушка в чёрной юбке медленно танцевала, под её блузкой и под юбкой её угадывалась, да, угадывалась такая счастливая, такая мучительная, но всё равно счастливая моя жизнь, а потом вдруг я шагнул из мерцающего круга, и появился бритый человек, кажется, почти пацан, либо навек моложавый мужик, с таким знакомым располосованным затылком: он лежал навзничь на земле – куда упал, словно ныряя, но не смог уйти под воду, и остался с этой стороны тверди, убитый многочисленными миномётными осколками, и один из осколков угодил в книжку на груди, которая его не спасла; а потом и рыжий парень встал передо мною, даже не ясно, откуда я догадался, что он рыжий, не по ботинкам же, тем более что он был босой, даже без носок, и мне отчего-то стало ужасно жалко его ноги, как будто это были самые родные мне ноги, даже не брата, а сына, поначалу я не понял, почему я вижу его ступни, его колени, неужели он такой высокий, а потом догадался, что он стоит на табурете передо мной: босой и на табурете, – «Зачем же он стоит на табурете?» – подумал я, но он толкнулся ногой – и поплыл, качаясь на волне.

…мотив ему был слышен близко, и еле-еле слышен мне…

Загрохотал табурет – рядом уселся Жека, вернувшийся из туалета, – сырые руки, сырой лоб, – завидно трезвый, только лицо в красных полосах.

– Ещё что-нибудь возьмём? – спросил Павленко.

– У меня больше нет денег, – медленно сказал я, словно меня отключили от электричества и зарядка заканчивалась. Ещё несколько слов – и до свидания всем.

Время вы резали большими ножницами, совершая столь необходимый мне монтаж, и мы сразу оказались на улице.

Жека был бодр, но пончо за собой нарочно и вызывающе волочил, как солдат знамя с поля боя, где он всех победил и всё ему надоело.

Я решил вернуться в кремль: мы так ничего и не посмотрели, а стоило бы, наверное. Кремль стоял на холме, мы шли вверх по битому асфальту.

Подниматься мне было тягостно – никакой радости, только полные лёгкие сырого сквозняка.

Зато Жека был рад и кричал иногда, воздевая руки:

– Мы всё ближе к тебе, Господи!

Чтобы как-то подбодрить себя, в такт шагам, я повторял:

– А в походной сумке спички и табак… Пушкин, Боратынский, Ба-тю-шков! А в походной сумке спички и табак… Лермонтов, Григорьев, О-га-рёв!.. А в походной сумке спички и табак… Бродский, Кублановский, Ку-зне-цов…

Так было проще.

У Жеки хватало сил не только быстро идти впереди меня, но и возвращаться иногда.

– Слушай, такой странный сон был ночью, – вспомнил он, подбегая. – Приснилось, что книги от тебя получил в дар. Три. Одна на непонятном языке, вторая с чистыми листами, а третью не открыть.

«Первая твоё будущее, вторая твоё настоящее, а третье твоё прошлое», – кто-то сразу подсказал мне на удивление трезвый ответ, но его ещё надо было произнести вслух, и я не стал этого делать.

– Я к чему, – сказал Павленко, и не ожидавший от меня объяснения. – Подари мне книжку, которая у тебя в кармане, а то обратно опять на электричках трястись целые сутки… Выучу про спички и табак. И всё такое, всё такое. Раз у тебя денег нет на пиво. И оружия на войну.

Не глядя, я отдал ему книжку – в мягкой обложке, зарифмованную просто и красиво – как всякая человеческая жизнь, где мы не слышим рифм, а они всё время есть, на каждом шагу.