Мне было интересно в армии узнавать новое, изучать людей, крепить тело свое и дух, ломать себя в лучшую - хочу думать - сторону. В одном из писем родным писал: "Вчера было дневное вождение. Воздух плюс сорок пять, ветер. И я мчусь по горам, окутанный пылью, броней и дымом. Не знал раньше, что пот может течь по лицу струей. А сегодня ремонтировали свои машины. Лежишь на башне танка, весь в масле, и вполне заслуженно отдаешься этому гадскому солнцу. Ловлю себя на глупом самодовольстве, будто нет дела на земле, моего важнее". Позже напишу об армии такие стихи:

Иная россыпь дней меня качала,

Иные ветры мяли волоса.

Душа металась в поисках причала,

Душа стонала, и душа кричала,

Кричала на все сразу голоса.

Я - растерялся. Я привык к иному.

Я привык к смеху громкому, простому.

Я привык к лицам, жарким от восторга,

К приятным ласкам теплого вина.

Меня секла казармы тишина!

Секла по нервам, и секла до боли!

Секла до плача, до тисков в висках...

А на руках моих росли мозоли,

И я не знал, что в этих бугорках

Рос я - иной! Рос человек работы!

Рассеивался розовый туман.

Я шел к себе сквозь судорги и поты

Как по пустыне долгой караван.

х х х

В 1981 году я едва не совершил преступление против устоев советского государства. К годовщине свадьбы лучшего друга написал четверостишие, которое решил напечатать на открытке типографским способом. Ни ксероксов, ни компьютеров тогда не было, газеты набирали вручную на линотипах. Я попросил нашего верстальщика набрать строчки красивым шрифтом и оттиснуть их на бумаге. Не сказав, что это нужно не для газеты, а мне лично. Он и оттиснул. В двух экземплярах, как полагалось (один для газеты, второй - для сверки - цензору). И второй вариант увидела Нина Николаевна, начальник наборного цеха. И позвала к себе на ковер, поскольку набирать текст для себя я не имел права, за этим следил КГБ - не листовку ли я печатаю. Начальница должна была сообщить о данном случае в Комитет, но она, пожурив меня, пообещала не сообщать.

Может быть и преувеличиваю, но допускаю: сообщи она, меня бы уволили из газеты. В то время контролировалось все, на чем можно было тиражировать антисоветчину. Когда через несколько лет в Польше увидел, что в каждом магазинчике стоит ксерокс, которым запросто можно воспользоваться, то был буквально потрясен этим.

Перестраховки, чиновничьей дури было много. Курировавшие "Комсолець Запоржжя" цензоры обллита (управления по охране государственных тайн в печати) под микроскопом изучали мои материалы со строительства Запорожской АЭС. На фотографиях стройобъектов не должно было быть линии горизонта. Горизонт, якобы, позволял нашим недругам что-то там важное для них вычислить. Упоминать об атомной разрешалось, изображать атом символически - скрещенные орбиты электронов с ядром посредине, - никоим образом. Я возражал: "У плотины огромный стенд с нарисованным макетом электростанции". Мне отвечали: "К стенду шпионы не доберутся. А вот газету могут прочесть и по рисунку понять, что и где строится". Это говорилось в то время, когда летающие по небу спутники все элементарно фотографировали.

Эти и им подобные глупости были нормой тогдашней практической журналистики. Здравый смысл для цензоров, при наличии талмудов с запретительными инструкциями, никогда ничего не значил. Помню совсем анекдотичный случай. Фотокорреспондент привез из села снимки, на одном из которых обнаженный до пояса парень косил траву. Фотографию в газету поставили, но перед этим редакционный художник "одел" на парня футболку. Не позволяли советские идеологические каноны пропагандировать неодетых тружеников сельскохозяйственной нивы.

х х х

Перемещаться по планете - путешествовать - любил и люблю. Две мартовских недели 1983-го провел в альплагере "Эльбрус", пытаясь за это время научиться кататься на горных лыжах. Лыжные трассы Кавказа, в том числе Приэльбрусья, собирали тогда любителей этого вида спорта и отдыха со всего Союза. Каждый вечер в столовой лагеря проходили танцы, фаворитами на которых среди мужчин были два бородача-крепыша из Донецка и Харькова. Мне объяснили, что это Миша Туркевич и Сергей Бершов, альпинисты, в составе сборной страны взошедшие год назад на Эверест. Это было первое восхождение советских людей на высочайшую вершину планеты. Газеты об этом много писали, а Туркевич стал вдвойне знаменит потому еще, что впервые в истории альпинизма поднялся на Эверест ночью.

Бершов и Туркевич дружили, в "Эльбрус" приехали отдохнуть и, конечно, среди околоспортивной публики, собравшейся в лагере, пользовались популярностью. Понятно, что и во мне проснулся журналистский зуд, взять интервью у Туркевича было делом профессиональной чести.

Он оказался собеседником словоохотливым и раскованным. В числе прочего я узнал, что Миша написал и сдал в издательство рукопись книги "Зов далеких вершин". Обнародование в запорожской молодежке книги о покорении Эвереста, плюс редкие фотоснимки, плюс мое интервью с автором были бы очень кстати в период очередной подписной кампании. Миша Туркевич против публикации в "КЗ" не возражал. Через некоторое время я получил из Донецка большой пакет - экземпляр рукописи с десятком черно-белых фотографий.

Редактор газеты идею одобрил, сказав лишь, что покажет рукопись в обкоме партии - все, что печаталось не за одну подачу, т.е. не в одном номере газеты, обязательно визировалось отделом пропаганды обкома. С поправкой на рутину и занятость, прикинули с редактором, чиновнику из обкома хватит на просмотр рукописи двух-трех недель. Но неделя шла за неделей, а "Зов далеких вершин" оставался по-прежнему в недрах парткабинетов. Я напоминал об этом Пивненко, он, в свою очередь, кому-то, мне недоступному. Тот, недоступный, обещал посодействовать. На этом все и заканчивалось. Месяца через два Туркевич прислал обиженное письмо: почему не высылаю газеты с повестью? Я ответил: рукопись никак не пройдет "чистку". Было стыдно за родную газету, вряд ли Миша воспринял серьезно ссылку на чиновников-волокитчиков.