На упомянутом выше Первом съезде народных депутатов СССР сформировалась и первая советская легальная парламентская оппозиция, оставшаяся в новейшей истории как Московская межрегиональная депутатская группа. В состав МДГ вошел и Виталий Челышев, чем, безусловно, вконец озлобил местную партократию. Его репутацию продолжали порочить активно и изощренно. Доходило до неприличного. На встрече коллектива "Индустриального Запорожья" с читателями в Доме политпросвета тот же редактор Петр Горбачев врал, отвечая на вопрос, зачем препятствует публикациям статей Челышева: "Никаких гонений нет, мы предоставили ему все возможности для депутатской работы".

Оставаться равнодушным к происходящему я не мог. Встретившись с Виталием, взял интервью. Анатолий Пивненко материал подписал, но принципиально важные семьдесят строк вычеркнул. Речь в них шла о том, что в адрес народного депутата звучит много неправды, его маме, не зная, кто она, в одном из магазинов предлагали подписать обращение против сына; "Индустриалка" необъективно оценила выступление Челышева на одном из митингов, в других изданиях к его статьям пишутся лживые комментарии. Еще в вычеркнутых строках говорилось, что Виталия представляют петлюровцем, поддерживающим связи с уголовными элементами, что требовал для себя выделения машины по себестоимости, что является националистом, добивающимся отделения Украины, что "кормится" у кооператоров. "Все это ложь", - утверждал Челышев. Разве не важно было придать вырезанные строчки огласке?

После публикации интервью в "КоЗе" отдал опальный фрагмент в руховский самиздат, настояв на сохранении моего авторства. В шестом номере (декабрь 1989-го) информационного вестника "РУХ" Запорожской краевой организации НРУ заметка вышла. И пошла волна!

Для Пивненко публикация была неожиданной, она могла навредить выдающемуся редактору и заслуженному журналисту СССР. Не знаю, по своей инициативе он проявил бдительность, или по звонку из обкома (Разберись с Гаевым!), но спустя два-три дня редактор зашел в мой кабинет:

– Ты видел? Это случайно к ним попало?
– он держал в руке самиздатовский выпуск.

– Почему случайно, я передал. Челышев должен иметь возможность развеять сплетни, сказать то, что считает нужным. Если ему не дают это сделать в партийной печати, он идет в альтернативную.

– Ты считаешь ЭТО альтернативной печатью?

– Да, на сегодня другой нет.

– Ладно, хорошо, что сказал. Теперь знаю, как поступать дальше.

Фраза была зловещая и неясная. Я понял: будут проблемы. Собрали творческий коллектив, редактор осветил ситуацию, попросил людей высказаться. Коллеги высказались: поступил неэтично, править и сокращать материал - право редактора. Обратившись к руховцам, дал лишний повод им для скандала. И вообще - зря вынес сор из редакционной избы.

Вот запись, сделанная в дневнике после собрания. "Настроение препаршивое. В воздухе запах политических репрессий. Существует официальная установка - осуждать РУХ, Челышева. Люди на глазах меняются, прячут в землю глаза, не хотят говорить, что думают. Снова боятся. Сказать правду, разоблачить врунов с партийными билетами - неэтично? Никого не тревожит, что гласность лишь на словах, что печатать можно только то, что совпадает с мнением аппарата. Редактор ссылается на реалии, на то, что политика - искусство возможного. Хватит ссылаться, нужно ломать это...". Буду, однако, объективным: никто в редакции не гнобил меня. Думаю, все в душе понимали: прав Гаев. Да и время новое поджимало.

Плановая экономика СССР доживала свои последние годы. Дефицит товаров был потрясающий, не хватало абсолютно всего. Сахар, масло, мыло, стиральные порошки продавали в ограниченном количестве по талонам. Но большая страна, хоть было трудно и бедно, жила не одной политикой. Разумеется, и я не только митинговал, благо профессия позволяла ездить в разных направлениях, общаясь с интересными мне людьми. И первое, и второе - главные плюсы журналистского ремесла. В домашнем архиве публикаций за 1989 год - интервью с директором филармонии, "нравственный" очерк о незаконном увольнении учительницы, репортаж с рынка, обзоры редакционной почты (семь лет был завотделом писем), отчеты о командировках в Армению, на Чукотку, отпускные заметки из Арктического круиза, рассказ о водно-моторном переходе Запорожье - Киев. Любой мой текст, не содержащий "политики", шел без проблем, здесь никаких трений с редактором не было. Между тем подошел год 1990-й, насыщенный событиями не менее предыдущего.

Центральные издания - "Правда", "Московские новости", "Труд", журнал "Огонек" - писали обо всем совершенно открыто. В "Известиях" большой прокурорский чин прямо называл наше государство бесправным, в котором не действуют законные методы. Читая такое в своей провинции, завидовал столичным газетчикам, работающим без оглядки "на партию".

На фоне всей Украины наша область по-прежнему выделялась махровым консерватизмом. Полтора месяца мне не давали добро на нестандартное интервью с новым председателем облисполкома Владимиром Демьяновым. К чему, говорили, этот вождизм? Интересоваться личной жизнью руководителя, показывать его живым человеком было недопустимо. Еще один яркий факт: после того, как Львов отказался выпускать милицейские резиновые дубинки, выпуск этой продукции освоил Запорожский завод резинотехнических изделий.

Проведение митингов горисполком запретил, но руховцы умудрялись обходить запреты. В январе, например, устроили праздник соборности Украины, отмечая 71-ю годовщину "злуки", благо акцию санкционировал Киев. На площадь пришли комсомольские и партийные работники, преподаватели общественных дисциплин, но ни один из них не взял слово. Этим воспользовались организаторы, смешав в кучу соборность, события в Закавказье, предстоящие выборы в Советы, привилегии аппаратчиков. Толпа бурно поддержала предложение отправить в отставку обком партии в полном составе. Газеты называли уличные собрания "збговиськом неформалв", муссировали слухи о создаваемых "националистами" боевых группах. Слухи питались тем, что в это время происходили кровавые стычки между армянами и азербайджанцами.