– Лизавета, не реви, Земля круглая, куда-нибудь да выйдем. Вон там, посмотри, просвет.

Мы двинулись в ту сторону. Федор потянул носом.

– Дымком попахивает. Стой здесь. Я - быстро.

– Не-ет!
– взмолилась я.
– Я ж от страха умру…

Как индейцы на тропе войны, мы неслышно передвигались от дерева к дереву и общались знаками.

Под прикрытием дикого жасмина мы затаились и смогли рассмотреть опушку. Даже не опушку, пространство, расчищенное от леса. За прогалиной виднелся омут, черный, зловещий, неподвижный. У самой воды стоял шалаш. Рядом был разложен небольшой костер. Над ним на треноге висел котелок.

Из шалаша вышел Леший в спецодежде. Он постоял у воды, потянулся всем телом так, что захрустели суставы, повернул голову и посмотрел прямо на меня. Низкий лоб, близко посаженые глаза и срезанный подбородок - лицо человека с ярко выраженными умственными отклонениями.

Я перестала дышать, а душа очутилась в желудке и забилась там птицей.

Леший шлепнул комара на лбу и скрылся в шалаше. Я смогла выдохнуть и вернуть душу на место. Бледный Федор показал мне несколько жестов, которые в переводе означали: «Соколиный глаз и Верная нога осторожно отступают к своим вигвамам, стараясь не пуститься в паническое бегство».

На этот раз, не мудрствуя лукаво, мы быстрым наметом двинулись вдоль реки и вскоре вышли к валуну и поляне незабудок. Оказывается, мы сделали петлю и вернулись к исходной точке, омут находился выше по течению реки.

В лесу уже начало смеркаться, когда мы достигли водяной мельницы и остановились перевести дух. Дышали мы, как загнанные лошади. Доведись кому-нибудь увидеть нас, тот бы решил, что два путешественника только что совершили побег из логова кровожадных людоедов. Измазанные глиной, с паутиной в волосах, мокрые, исцарапанные, мы представляли собой жалкое зрелище. Федор умудрился где-то порвать рубашку, и клок ткани болтался на рукаве.

Не сговариваясь, мы повернули обратно в лес и под прикрытием деревьев пробрались к флигелю, а уж там короткими перебежками, воровато озираясь по сторонам, пробрались в дом.

– Лиза, - сказал Федор, вваливаясь вслед за мной в светелку.
– Чует мое сердце, здесь творятся нехорошие дела. Монстр с ярко выраженным синдромом Дауна шастает по лесу и швыряется золотыми самородками. Мумии пропадают из-под носа, и контрольно-следовая полоса окружает поместье. Увольняйся-ка ты из компаньонок и первым же литерным уезжай домой. Всех денег не заработаешь. А с работой я тебе помогу - к знакомым ребятам в банк пристрою.

– Ты что, Федор, как же я брошу Эмму Францевну, Глашу и дядю Осипа?! Они мне как родные. А Гоша? Его же искать надо!

– Лизавета, ты ведешь себя, как упрямый ребенок. Какой из тебя защитник? Смех один. Не лезь в игры, которые не понимаешь!

– Вот и уезжай, если ты такой трус. Что ты тут все вынюхиваешь? Зачем весь дом перерыл? Почему за мной по пятам ходишь?

– Я-то уеду, а вот ты как здесь жить будешь? Лазать по деревьям, сидеть в ямах, прикидываться бедной Лизой?

Опасаясь длинных ушей Глаши, мы орали друг на друга шепотом. Я с трудом вытолкала Федора, оставив последнее слово, конечно, за собой. Не могла же я признаться, что меня здесь держит то же чувство, которое заставляет исследователей продираться через джунгли, погружаться в пучину океанов и лезть в жерло вулканов. Видимо, в меня попал микроб любопытства, и я заболела этой болезнью в тяжелой форме. Охота — пуще неволи!

Неволя, рабство, плен… Только испытав на собственной шкуре прелести кандалов, начинаешь по-настоящему ценить свободу. Сердце сжимается от гнева, и слезы бессилия набегают на глаза. Хвост болтается безвольным придатком, уши никнут в печали.

Но минуты уныния сменяются небывалым подъемом и бешеной жаждой жизни. Зубы, когти, мозги — все работает для достижения святой цели свободы.

Почему одно существо стремиться поработить другое? Зачем подвергает мучениям? Что является мотивом такого неадекватного поведения? Ответ банален: гордыня. Во имя гордыни совершаются величайшие ошибки и чудовищные преступления. Непомерное самомнение питает корни зла…

Я расчесывала мокрые волосы перед маленьким зеркалом в светелке и думала, что за несколько недель, проведенных в Трофимовке, я загорела, посвежела, исчезли тени под глазами, а волосы отрасли и прикрыли уши. Я познакомилась с интересными людьми, и жизнь моя приобрела аромат романтичной опасности, который заставлял быстрее биться сердца княжны Таракановой и Марины Мнишек… А почему Федор усомнился в том, что я Лиза? Он что-то подозревает? Или ляпнул сгоряча?.. Надо с Федором поосторожней…

– Лизавета Петровна!
– постучала в дверь Глаша и прервала мои размышления.
– Барыня зовут в зимний сад на ужин. Просят одеться поприличней.

Я вспомнила, что не ела с утра, и облачилась в вельветовые брючки и белую шелковую блузку в рекордные сроки. Интересно, кто к нам пожаловал на этот раз?

На полном ходу я влетела в оранжерею и застыла в растерянности.

Китайские фонарики подсвечивали пышную зелень растений. Круглый стол был накрыт на четыре персоны, его украшал серебряный канделябр на семь свечей. Около стола стояли трое: Эмма Францевна в изящном шелковом платье абрикосового цвета времен декаданса, с неизменным лорнетом в руке; Федор, умытый, в чистых джинсах и клетчатой рубашке; молодой мужчина в бежевых брюках и коричневом поло. Грива роскошных волос, высокий лоб, аристократический нос и глаза, от выражения которых девушки обычно впадают в безумное состояние. Не смотря на отсутствие д'Артаньяновской бородки и усов, я узнала в этом красавце того, кто был изображен на поляроидной фотографии. Живьем он был даже еще лучше. Мужчины как раз обменивались приветственным рукопожатием.
– Лиза, узнала ли ты Владимира?
– сказала Эмма Францевна, делая ударение на последнем слоге имени.
– Помнишь, мы познакомились прошлой весной в Бадене?