Что-то в нем напрягается при моих словах. Я замечаю, как слегка сжимаются мышцы вокруг рта.

— Фюрер хочет укрепить эти острова, — осторожно говорит он. — Он очень горд своим завоеванием. Мы не имеем никакого отношения к укреплениям.

— Что значит «не имеете никакого отношения»?

— Это другое подразделение — «Организация Тодта». Они привозят рабочих, чтобы строить оборонительные сооружения вокруг островов.

— Привозят откуда?

Я вспоминаю язык, который не узнала.

— Некоторых из Голландии и Бельгии. Некоторых из Польши и России. Это военнопленные или добровольцы. Некоторые из них строят лагеря, чтобы жить в них… Не волнуйся об этом, — говорит он, убирая волосы с моего лица. — Давай оставим войну снаружи. Будем только вдвоем, ты и я.

Но позже ночью он внезапно просыпается. Его неожиданное движение будит и меня. Он дрожит, и эта дрожь передается мне. Должно быть, во сне его преследовал какой-то страх, ночной кошмар.

Я задула свечи, но лунный луч просачивается сквозь занавески и падает на лицо Гюнтера, на его глаза. Они направлены на меня, но, кажется, смотрят сквозь, словно он меня не видит. Его лоб блестит от пота в бледном свете луны. Я напугана.

Я глажу его по руке, пытаясь вернуть его в настоящее.

— Гюнтер. Тебе нечего бояться. Все в порядке. Это Вивьен. Дорогой, ты здесь, со мной, помнишь?

Он продолжает смотреть.

— Гюнтер…

Его лицо меняется.

— Ох, — говорит он. — Ох. Вивьен.

Он трет лицо рукой и снова становится самим собой.

Я думаю: что же он видел во сне? Но он не рассказывает мне, а я не спрашиваю.

В сгущающихся сумерках я возвращаюсь от Энжи. Неподвижный воздух приобрел оттенок сепии. Ветра нет, большая редкость на Гернси. Одинокий бурый лист падет, описывая медленные спирали.

Мир вокруг кажется пустынным, а тени — темно-фиолетовыми, как чернослив. С наступлением сумерек местность словно погружается в печаль. Над бледной землей и черными деревьями раскинулось небо, похожее на темно-синюю золу.

Я иду по перепутанным длинным теням тополей, растущих по обочинам, мимо земли, принадлежащей Ренуфам. Замечаю, что Джозеф Ренуф установил на поле пугало, сейчас его скрывают фиолетовые тени.

Пугало сделано очень умно, из палок и веток, и одето в рваные обноски. Мои шаги звонким эхом отдаются в тишине улицы. Тянет прохладой наступающей ночи.

Прохожу дальше. Но что-то в увиденном беспокоит меня, что-то неуловимое. Шорох листьев за спиной заставляет меня резко повернуться. Страх хватает меня за шкирку: пугало в поле передвинулось на другое место.

Все волоски на моем теле встают дыбом. Теперь я вижу лицо пугала, вижу, что это человек. Не знаю, кто он и что делает здесь, в пустынных сумерках на поле Джозефа Ренуфа. Я боюсь, что он меня увидит, боюсь, что он может быть опасен, но он, кажется, меня не замечает.

Он полностью сосредоточен на том, что держит в руке. Похоже на капустную кочерыжку. Я вижу, как он подносит ее к лицу и яростно вгрызается.

Что же могло случиться, чтобы человек опустился до подобного — есть выброшенную кем-то кочерыжку? Он сбежал из какой-то тюрьмы? Он сумасшедший?

Перед тем как уйти за поворот, я снова оглядываюсь, но оборванный мужчина исчез, как будто его там никогда и не было. Как будто я вызвала его из темных глубин своего разума.

Теперь темнеет рано, и Милли с Симоном не могут после школы играть на улице. Иногда Милли ходит в гости к Симону, а иногда он приходит к нам.

Когда они вместе играют в доме, Эвелин приходится тяжело.

— У меня болит голова. Какой грохот, — говорит она. — Туда-сюда, туда-сюда.

Я велю им быть потише, но мои предупреждения пролетают у них мимо ушей.

Эвелин слышит, как они поют на немецком: «Stille Nacht, Heilige Nacht». Они учат рождественские гимны в школе. Эвелин стучит спицей по ручке кресла.

— Прекратите сейчас же, — требует она.

Милли заливается краской.

— Прости, бабуля.

Про себя я думаю: это хорошо, что они учат немецкий. Оккупация может продлиться долго, и если они научатся говорить по-немецки, то будут лучше подготовлены. Хотя я никогда не говорю этого Эвелин.

— Эвелин, их научила мисс Делейни. Это ничего не значит, — говорю я.

— А вот тут ты ошибаешься, — отвечает она. — Это точно кое-что значит. Может быть, эти варвары и пришли на Гернси, но мы не собираемся пускать их в наши дома.

С горящим лицом я отворачиваюсь от нее.

Я отправляю их играть в маленькой мансарде в дальней части дома, откуда их не будет слышно. Эвелин снова принимается за вязание. Я не вижу детей, пока не зову Симона вниз, чтобы сказать ему, что пришло время идти домой.