— Конечно, я не стану плохо о нем думать. Нам всем приходится искать способы выжить. Всем.

Но она, кажется, не слышит меня. Наверное, она неправильно поняла выражение моего лица, увидела в нем какую-то напряженность, хотя я думаю не о Джеке, а о себе. Но я не могу сказать ту единственную вещь, которая утешила бы ее.

— Я знаю, что есть люди, которые осуждают его. Существуют гадкие прозвища для таких, кто делает то, что делает Джек, — говорит она. — И, честно говоря, это можно понять. Когда слышишь новости из Лондона, самое ужасное чувство в мире — понимать, что человек, которого ты любишь, способствует этому.

Минуту я ничего не отвечаю и не смотрю на нее. Человек, которого я люблю, уж точно способствует.

— Я не стану осуждать его, Энжи. Правда.

Но что-то во мне беспокоит ее, я ее не убедила.

Иногда, работая в вольере для кур, я вижу других немцев в саду Ле Винерс. Забор там низкий, и мы можем видеть друг друга. Кажется, белокурый и розовощекий Ганс Шмидт — садовник, хотя все, что он делает, стрижет траву и время от времени подрезает ветки.

Когда он работает в саду, к нему приходит Альфонс, и Ганс начинает с ним возиться: он встает на колени и чешет ему между ушей, отчего кот мурчит и изгибается от удовольствия.

Иногда в теплые дни на лужайке сидит Макс Рихтер с книгой в руках. Он заставляет меня чувствовать себя неуютно, несмотря на всю его доброту во время болезни Милли. Он наблюдательный. Я знаю, что он ничего не пропускает.

Когда он видит в саду Милли, он машет ей рукой. Однажды, когда она прыгает через скакалку, а я кормлю кур, он зовет ее.

— Милли, смотри, что я тебе покажу.

Она идет к нему. Он протягивает к ней руки над калиткой. Его ладони неплотно сложены вместе, и я вижу, как между его пальцев трепещут крылышки бабочки.

— Какое красивое создание, — говорит он.

— Она называется бабочка, — отвечает она несколько свысока.

— А есть у этой бабочки специальное название? — спрашивает он.

Он немного разводит ладони, чтобы Милли могла рассмотреть. Милли заглядывает между его пальцами. Солнце сверкает на его ботинках и на пистолете, висящем на ремне.

— Это репейница, — говорит ему Милли. — Они прилетают из самой Африки. Мне мамочка рассказывала.

— Забавное название.

— Я как-то видела медведицу. У них на крыльях полоски, как у тигра.

— На вашем острове красивые бабочки.

Милли слегка хмурится, глядя на его ладони.

— Вам надо быть аккуратным, чтобы не навредить ей, — говорит она.

— Да, я буду аккуратным.

— А там, откуда вы приехали, есть бабочки? — спрашивает Милли.

Он улыбается:

— Да, у нас есть бабочки.

Они еще минуту смотрят на бабочку, склонив свои темные головы. Волосы мужчины коротко подстрижены, у Милли волосы длинные и растрепанные и падают ей на лицо. Солнце освещает их обоих.

Я наблюдаю за ними и думаю обо всех людях, погибших в Лондоне, о душераздирающей скорби, о разбитых невинных жизнях, и никак не могу совместить это в своем сознании, не могу понять.

— Думаю, вам следует отпустить бабочку, — весьма укоризненно говорит Милли. — Им не нравится быть пойманными вот так. Дикие создания не любят быть пойманными.

— Да, конечно, ты права, — отвечает он. — Но я был осторожен, чтобы не повредить ее.

Он раскрывает ладони. Бабочка лениво порхает прочь. Милли возвращается к своей скакалке.

Позже я слышу разговор дочек.

— Я тебя видела, — говорит Бланш. — Видела, как ты разговаривала с тем немцем из соседнего дома.

— У него была бабочка. Он мне показал, — отвечает Милли.

— Бабушка станет тебя ругать, если увидит, что ты разговариваешь с немцами.

Милли пожимает плечами.

— Бабушка нас не видела, — просто говорит она. — И кроме того, он не немец, он Макс.

Июнь. Однажды ночью, когда Гюнтер приходит ко мне, я понимаю: что-то изменилось. Должно быть, он много выпил. Его глаза слишком ярко блестят, его руки слишком неловки, от кожи исходит запах алкоголя. И есть в его лице что-то такое: изнуренное, побежденное.

Обычно мы сразу идем наверх. Но в коридоре он притягивает меня к себе, забыв, где мы находимся. Его поцелуй настойчив, словно он хочет спрятаться во мне, у него вкус спиртного. Кожа прохладная и влажная на ощупь. Я отчаянно пытаюсь завести его в свою комнату, тяну его к лестнице, беспокоясь о том, что он может споткнуться и разбудить Бланш или Милли.

Оказавшись в комнате, я запираю дверь и испуганно поворачиваюсь к нему.

— Что? Что произошло?

Моя первая мысль о Германе, его сыне. Я холодею от страха: что-то случилось с Германом.