Через пять минут она наконец подняла с пола рубашку и, уже не веря в плохой конец, начала тормошить детей:

— Та-а-тэ, та-а-тэ, вс-та-ва-те…

Илька проснулся первым, заворочалась и Аленка. А Галина, как оглушенная, потирая лицо, все еще не могла прийти в себя от изумления. Она ни разу не посмотрела на икону, но знала точно, что сейчас она была наказана, и знала, за что. Она ужаснулась мощи этого наказания и своей, хоть минутной, но страшной беспомощности, своему бессилию, ничтожности. Но Тот, Кто охранял, защищал ее детей, Кто наказал ее, показав ей сейчас свою могучую силу, отпустил ее на этот раз, сжалился — и это Галина тоже понимала, — потому что она нужна была еще им, своим детям, потому что она должна была еще вырастить, поставить их на ноги и вывести двоих своих детей в люди.

Топаем вместе с Алькой в детский сад. Топать нам далеко — через площадь, три квартала по проспекту, еще через одну площадь, еще квартал по проспекту, потом еще один — дворами, и мы наконец в детском саду. Настоящий Алькин садик находится в пяти минутах ходьбы от дома: только через дорогу перейти, и ты там. Но сейчас ее отправили в другой сад, в речевую группу — выправлять произношение. Она — ну совершенно ни в кого из нашей родни — отчаянно шепелявит: не произносит четко "ш" и "з", "с" выговаривает, как англичанка "th" — язык сквозь зубы, а при проверке у логопеда оказалось, что так же произносит "т", "д" и т. д., то есть половину букв алфавита произносит неправильно, и хоть заметно это только специалистам и мне, матери родной, все равно неприятно: во-первых, в родне шепелявых нет, то есть с таким строением челюсти, а во-вторых, несмотря на ее "английское" произношение, ее могут не взять в единственную в городе "английскую" школу, если она будет только две буквы из алфавита выговаривать. И вот мы ежеутренне топаем в отдаленный детский сад, в противоположную сторону от моего родного завода (потом мне придется точно тем же путем возвращаться назад, затратив час на дорогу). Но этот путь мы стараемся использовать для учебы — разучивания логопедических стишков и текстов, благо память у Альки замечательная, и двадцати минут ей вполне достаточно для запоминания урока — во всяком случае, приносит она из садика одни "звездочки", учительница на нее не нахвалится, но почему-то на внеурочное произношение эти "звездочки", как ни странно, совершенно не влияют.

По дороге обнаруживается, что сегодня у Алины трагедия — домашнее задание не выполнено, а для нее это ужасно, этого не должно быть, иначе она лучше в садик не пойдет — такая уж она обязательная, как и я когда-то, в глубоком детстве: не приготовить урок — это смерти подобно! Боюсь, что я своим несерьезным отношением к ее безнадежным логопедическим занятиям испорчу девку, лишу ее этой обязательности, и в школе невыполненный урок для нее уже не будет трагедией, а это вредно, ох как вредно, так и отличницей можно не стать, а еще хуже — из учебы сделать развлечение! Это ужасно!

Я с надсадой — опять надо учиться! — спрашиваю Алину:

— Так в чем дело, что ты не сделала?

На этот раз дело не в стишке. Им, оказывается, задали сочинить рассказ на тему "Зима". У Алины трагически-безнадежное выражение лица, и ноги передвигает она с неохотой — вот-вот развернется и с ревом понесется обратно, куда глаза глядят, если я ей сейчас же не помогу. Но меня так просто не возьмешь. Знания — прежде всего, умение, и те три-четыре предложения, что должны быть в рассказике, Алинка должна сочинить сама, а не мама, не дядя и не постовой милиционер.

— Ну так сочиняй, — говорю я ей, готовая раньше умереть, прежде чем подсказать ей хоть какую-нибудь завалящую мыслишку. Да и смешно ведь подсказывать: вокруг зима, только надо описать то, что видишь, вот и все. — Ну, начинай, — подталкиваю я ее (первую площадь мы уже прошли, время бежит), а сама сжимаю зубы, хотя рассказ из трех-пяти детсадичных предложений у меня уже готов, пусть и составила я его не без натуги. — Ну? Что бывает зимой?

— Идет снег, — вяло отвечает Алина, твердо знающая, что более она ни слова о зиме сказать не сможет.

— А погода? А животные, птицы? А забавы зимние? — невольно составляю я план подразумеваемого рассказа — но не более, не более того! — Ну вот деревья, например; что ты можешь сказать о деревьях?

— С деревьев облетают листья, — грустно извещает Алина, как будто читает надоевшее упражнение.

— Ну, дорогая, — возмущаюсь я, — это уже осенью пахнет, а не зимой. Какие же листья? Откуда они взялись?

— Ну, деревья стоят голые, — еще противнее произносит Алина. — Идет снег.

— Да подожди ты со своим снегом! — кипячусь я. — На улице что?

Алинка настырно молчит.

— Ну какая погода?

— Погода холодная.

— Ну и что дальше? Что из этого вытекает?

— Из этого вытекает… — Алинка трагически умолкает.

— Во что люди одеты? Ну? — (Мы уже прошли один квартал по проспекту). — В плащи, может, платьица? — не отступаюсь я.

Алинка недоуменно взглядывает на меня и тут же просветляется:

— Ага, ты еще "в купальники" скажи.

— Так во что? — добиваюсь я ответа.

— Ну в шубы…

— Тепло одеты, тепло! — подвожу я черту и перехожу к следующему пункту плана — животному миру: — Расскажи что-нибудь о животных, птицах…

— Птицы улетели на юг, — как биокомпьютер, тут же изрекает Алина.

— Ну это и так понятно, это ты снова про осень. А про зиму расскажи. Вот про воробьев, например, — тычу я в сторону стайки воробьев, подскакивающих на ледяной, заснеженной мостовой.

Алина замолчала — короткой и емкой фразы о воробьях у нее не находилось.

— Ну чем они питаются зимой? — подвожу я ее к самостоятельному ответу.

— Хлебом, — брякает, не раздумывая, Алина.

— Ага, — говорю я в свою очередь. — Идут в магазин, достают из кармана деньги, покупают буханку хлеба: "Дайте нам, пожалуйста, помягче", — и питаются. Так, по-твоему? — трясу головой я (мы как раз минуем хлебный магазин).