Алина долго и заразительно смеется, но я не даю ей времени на отступления: скоро уже вторая площадь, а за ней поворот.

— Так кто дает им хлеб? Продавец?

— Люди.

— Правильно, они кидают им крошки и подкармливают воробьев, синичек и других птиц. (О разных системах кормушек, про которые я читала в детстве в учебниках, у меня нет времени ей рассказывать.)

Зимние забавы мы обсуждаем с ней на протяжении площади и последнего на нашем пути квартала. Голосом диктора телевиденья (то есть казенным) Алина извещает, чем зимой занимаются некие отвлеченные дети, так как она сама, кроме ледяной горки, пожалуй, ничего и не знает — некому с ребенком этими самыми забавами заниматься, да и книжки читать да рисовать ей как-то сподручнее.

Перед воротами сада я наскоро повторяю для нее развернутый краткий план рассказа и отпускаю ее "с Богом". Она неуверенно бежит к кирпичному детсадовскому строению, а я отправляюсь назад — на работу.

…Вечером я интересуюсь, как она осилила рассказ.

— Нормально, — последовал ответ.

— Все рассказала, ничего не забыла?

— Ну да.

— И про то, как воробьи хлеб покупают? — улыбаюсь я.

— И про это, — хохочет Алина.

Ясно: "звездочка" опять обеспечена.

Мы снова шагаем в садик, вступаем на первую площадь, и Алинка вдруг спрашивает:

— Мама, а почему памятники не метут?

— Как это "не метут"? — не сразу просыпаюсь я.

— А посмотри.

Я поднимаю голову и вижу: действительно, одиннадцатиметровая бронзовая фигура вождя, возвышающаяся в центре площади, покрыта армянской кепкой-"вертолетной площадкой" из снега.

— Ну и что, может, так ему теплее, — кутаюсь я в короткий воротник своей синтетической шубешки.

— А летом, когда чайки, и по нему течет? — напоминает Алька. — Тогда как?

Надо же — вспомнила! В самом деле, памятник у нас новый, второй год как стоит, но какой-то совершенно неухоженный. Летом на его макушке чайки любят сидеть, принимая ее, видимо, за голыш, и постоянно подновляют на ней белые потеки, а зимой на макушке всякие конфигурации из снега вот образуются, в зависимости от его обилия и клейкости… Пройти мимо иной раз без смеха невозможно. Раньше-то тут гулянья городские были, на этом месте елку в Новый год ставили, а сейчас елку не поставить, и народ ни за город, на пустырь, ни на стадион городские "отцы" выманить на гулянье не могут: люди привыкли к этому месту. Придут в праздник, посмотрят: нет елки — и по домам назад идут, истукана бронзового костеря. Не любят как-то его в городе, потому, наверное, и не метут.

— Аля, перестройка ведь нынче, сейчас все доход приносить должно. А от памятника какой же доход? Вот никто за ним и не ухаживает — на это ведь деньги нужны, чтобы платить тому человеку, который его обмывать и обметать постоянно будет. Можно, конечно, в нем дырочку прорезать, — пытаюсь размышлять я, — и сделать из него как бы копилку. Он ведь внутри пустой. Люди будут туда денежки бросать. В ботинке можно дверцу приспособить, чтобы денежки доставать, а на дверцу повесить замок висячий, чтоб не каждый мог дверцу открыть. Вот и доход от него будет, вот и следить за ним начнут, — заканчиваю я, довольная, что так замечательно все распределила.

Алька глубокомысленно молчит под эти полусонные рассуждения и вдруг начинает весело смеяться.

— Ты чего? — окончательно просыпаюсь я и подозрительно смотрю на нее. — Над чем это хохочешь?

— Мама, я представила, как они приставляют к нему такую огро-о-омную лестницу и друг за дружкой лезут наверх, чтобы бросить в эту щелочку деньги.

Я представила лестницу, на ней темные, заснеженные фигуры… но кто лезет-то?

— Кто лезет? — пытаюсь я выяснить у Альки.

— Как кто? — удивляется она моей непонятливости. — Правительство!

Тут уж мы вместе начинаем хохотать и пугать своим смехом прохожих: с воображением у нас с ней, оказывается, все в порядке.

Иногда, когда опаздываем, мы ходим в садик кратчайшей дорогой. Я ее не очень-то люблю, поскольку надо идти в непосредственной близи от больничного морга, а это не самое большое удовольствие и не лучшие ассоциации, с моим-то, не на шутку развитым, воображением. А вот Алинка, узнав от меня же, какое это заведение, к моргу относится индифферентно, но, зная в свою очередь, что я к нему неравнодушна, иногда говорит, кивая на мрачное здание, когда мы идем мимо: "Мама, морг", — или: "Мама, сейчас скелет выскочит". И, видя, как меня передергивает, хохочет.

Сегодня мы опаздываем и спешим коротким путем. Он на две-три минуты короче кружного, но все равно длинный, поэтому есть время для бесед. И Алинка тут же начинает спрашивать меня:

— Мама, чем отличается самолет от птицы?

Для меня совершенно ясно, чем отличается: птица машет крыльями, когда летит, а самолет нет. Чтобы как-то проиллюстрировать этот ответ, я начинаю рассказывать о подъемной силе крыла, о его сечении и угле наклона, о воздушном потоке, не забываю и о былых попытках смельчаков махать, как птица, искусственными крыльями, закончившихся неудачно. Алина внимательно слушает меня и спрашивает: