Марусю со схватками отправили в соседний роддом, там ее осмотрели и оставили одну в предродовой палате, где она вскоре начала корчиться по мере усиления схваток, а потом и орать — от страха, что ее здесь забудут, никто не придет, и она родит одна, а как это делается и что потом делать с ребенком, она не знала. На ее бесконечный крик к ней подходила акушерка, совестила, ругала ее, осматривала, говорила: "Рано еще", — и уходила опять, а Маруся снова принималась орать благим матом. Наконец над ней смилостивились и, уже с полотенцем, пропущенным между ног для страховки, бегом отправили в родовую, где она благополучно и быстро родила девочку и вздохнула наконец удивленно-радостно и спокойно. Ребенка, показав ей, сразу куда-то унесли, и Маруся снова забоялась: где он, как он без нее — в ней, не знавшей, что это такое, заговорил животный инстинкт сохранения потомства.

Лежа в луже крови, с пузырем льда на животе, два часа она дожидалась, пока ей приготовят место в палате; наконец ей принесли чистую рубашку, дали переодеться, помогли перебраться с каталки на кровать, и она откинулась на подушку, заново вспоминая недавние свои роды, недавние страхи.

Вдруг она услышала всхлипы и тут только обнаружила, что в палате она не одна — напротив нее, на такой же кровати, отвернувшись к стене, тихо плакала женщина. Маша, глядя на нее с удивлением, умиротворенно спросила:

— Ты чего?

Женщина всхлипнула, высморкалась в пеленку; ответила не сразу:

— Девочку я мертвую родила, не спасли…

У Маши внутри все похолодело: как это мертвую? Ходить, ходить с животом, а потом — мертвую?

Женщина тяжело молчала. Как помочь такому горю, Маша не знала.

— Это первый ребенок у меня был… А мне уж тридцать два. Не везет мне — семь выкидышей подряд, первый раз до конца доносила, и вот…

Маруся смотрела на соседку с жалостью. Потом не удержалась, похвасталась:

— Я тоже девочку родила, — и с опаской посмотрела на женщину. Та снова громко завсхлипывала, потом, немного успокоившись, сквозь слезы взглянула на Машу внимательней.

— Да ты хоть замужем ли? Смотрю, молодая больно.

Маша потупилась, покачала головой отрицательно.

— Так… слушай, зачем тебе ребенок? Небось, мамка поедом ест? Небось, и не работаешь еще, кто же содержать будет?.. Знаешь, что… — глаза женщины дико загорелись. — Отдай его мне! — Она привскочила на кровати. — Ты молодая, родишь еще, а сейчас он тебе — обуза, ну куда ты с ним — сама еще ребенок! Отдай, здесь, в больнице, все и оформим, ей у меня хорошо будет. Ладно? Хорошо? Только не корми ее сейчас, когда принесут, откажись от кормления сразу, а?..

Возбужденная, она села на кровати и, блестя глазами, с надеждой смотрела на Марусю.

Маша ушам не верила: как это — своего ребенка отдать? Вот так, своего — и чужому?

— Ты что, с ума сошла, — отмахнулась она. Но вдруг мелькнула мысль: ведь если отдать, тогда никто не узнает, что она… Маша задумалась, кусая ногти.

— Решайся, и тебе хорошо, и мне тоже, — уговаривала соседка, видя ее колебания.

"А что, ведь так, пожалуй, лучше будет…" — теплилось решение у Маруси.

На другое утро к ней впервые принесли дочку — никуда не потерялась. Соседка из своего угла умоляюще смотрела на Марусю: "Откажись!" Сестра подала ребенка в руки и вышла из палаты. Маша с испугом смотрела на незнакомое красное, курносое личико с припухшими щелками вместо глаз — настоящее, не кукольное; ощутила, как что-то живое напряглось, изогнулось под одеяльцем, и… руки ее сами высвободили набухшую грудь из рубашки и неумело сунули твердый сосок в ротик спящего ребенка. Он шевельнулся, приоткрыл ротик и, облепив губами сосок, начал жадно сосать то, чего в груди еще не было…

— Гляди-ко — сосет, сосет, и кто ее научил, гляди-ко, гляди, — восторженно зашептала Маша соседке. — И нос есть, и бровки, и все настоящее — вот… И на меня похожа! Ой! — она тихо захохотала. — Она такая хорошенькая… — Маша оторвала взгляд от личика дочки и виновато посмотрела на соседку. Та неотрывно наблюдала, как сосет ребенок. При словах Маши лицо ее сморщилось, она закрыла глаза рукой и выбежала из палаты… Да, с той минуты, как ребенок начал сосать, Маша уже твердо знала, что никому и никогда она свое дитя не отдаст, пусть хоть грянут громы небесные и камни с неба повалятся.

Через два дня Марусе в палату принесли письмо. Она взяла его недоверчиво — долго не могла понять, от кого оно, как ее нашло, кто о ней мог думать в этот момент; наконец узнала на конверте корявый почерк матери и распечатала письмо.

Мать писала на адрес больницы и просила главного врача отправить ее глупую дочь домой, в деревню, где она ей все волосы на голове выдерет, но ребенку пропасть не даст: ребенок не виноват.

Маша прочитала, обрадовалась — и заплакала, снова перечитала эти строки и вдруг поняла, что у нее есть дом, где ее ждут и где пропасть не дадут. В ней забрезжила надежда на окончание ее мытарств… Что ж, в деревне сейчас каждый может ткнуть ей в глаза ее позором, но ребенка-то у нее никто не отнимет, и к тому же она будет дома, дома!