Шрифт:
— Нет, не нужно!
— Много ты знаешь!
Такой "прием" Людмиле не обещал ничего хорошего, но она покорно вошла вслед за бабкой во двор и поднялась в дом.
— Вот тут, детка, располагайся, можешь ложиться отдыхать, я тебе постелю, — указала та на две кровати в проходной комнате, — семь рублей платить будешь.
"Опять за занавесочкой…" — обреченно вздохнула Людмила, но сейчас она была на все согласна: хоть десять рублей, только бы сейчас же лечь поспать. Ей, конечно, и в голову не приходило, что бабка наметанным глазом сразу определила их, очумевших без сна северян, — из них ведь можно веревки вить, брать голыми руками; и что эти авиарейсы с севера (на протяжении многих лет — только ночные) специально так рассчитаны, чтобы работать на этих вот хозяев: какой тут особенный спрос, какой тут выбор, когда человеку — лишь бы упасть где-нибудь поспать после дороги, и все… Ни о чем этом она в тот момент не думала. Уложив на кровать Танюшку, которая мигом заснула, она вышла за ворота — может, хозяин подбросит до вокзала, поможет вещи привезти? Но машины на месте уже не было. "Не очень-то он услужлив к жильцам, да и приветлив тоже…" Пришлось нанимать частника по местным диким "ценам договоренности". Втащив наконец чемодан "за занавеску", Людмила уснула на указанной бабкой кровати мертвым сном.
Разбудил ее голос — видимо хозяйки — явно повышенной громкости, чтобы сказанное долетело до ушей новой жилички.
— Что ты выдумала, мама, зачем нам дети? Визгу не хватало? — резко выговаривала женщина старухе с перевязанной рукой прямо перед раскрытым окном каморки, где спала Людмила.
— Идем, я тебе все объясню, — утащила ее в дом мамаша.
"Ох, и попали же мы…" — забеспокоилась Людмила, поглядывая на свой чемодан. Танюшка тоже проснулась от крика хозяйки и, заспанная, села на кровати. Осталось неизвестным, какие аргументы привела хозяйке мамаша — видимо те, что заломила дикую цену; но уже через пять минут Ольга (как запомнила Людмила) вплыла за занавеску, с милой дежурной улыбкой на устах:
— Ну, как отдохнули, детки, не жестко было спать?
"Ох, лиса…" — отметила про себя Людмила.
— Нормально.
— Ну обживайтесь, сходите к морю, тут все рядом.
Людмила нехотя поднялась — надо было еще поужинать, обследовать окрестности, осмотреться.
Их узенький двор, как оказалось, принадлежал двум хозяевам: Ольге и Михаилу Щербам, приютившим Людмилу, и одинокой молчаливой старухе. В хозяйстве Щербов имелся водопровод, готовить можно было на газовой плите прямо на открытой террасе. В конце двора находились "удобства" и сарай с попугаями, которых разводила старуха-соседка, — Людмила насчитала в нем двадцать семь попугайчиков. Двор охраняла бабкина собачонка, препротивное черное существо, не дававшее никому проходу своим лаем. И все это регулярно оглашалось протяжным криком неведомой близкой птицы: "Ку-куук-ку, ку-куук-ку"…
Обследовав двор, Людмила с Танюшкой вышли за ворота. Дом их, как оказалось, находился в старой части города. Кривые, узкие улочки, на турецкий манер, разбегались в разных направлениях. Заблудиться тут было делом плевым. Такая же улочка вела и к набережной — словно расщелину в скале, вход в нее трудно было найти в массиве домов, идя со стороны моря. Но ориентир все-таки имелся: улочка выходила на набережную как раз между действующим православным собором и отреставрированной турецкой красавицей-мечетью с двумя минаретами. Это Людмиле сразу понравилось — она любила старинную архитектуру, которая сразу придает уют самому незнакомому месту. Вообще, город не был похож ни на один город Крыма из тех, в которых Людмила уже побывала. Он был в большей степени азиатским, и это Людмиле почему-то тоже нравилось. Море, и в самом деле, было совсем рядом, магазин с детской одеждой — тоже, "едальни" — кафе и "Пиццерия" — под боком, в общем жить можно было. А самое главное, что место их обитания, словно сказочные декорации, замечательно украшали величественные сооружения церкви и мечети. Предстояло месяц прожить здесь как в сказке. "Надо заглянуть и в церковь, и в мечеть", — решила на будущее Людмила.
Она искупалась в море и, наблюдая, как Танюшка радостно булькается в воде, присела погреться на бетонные плиты набережной. Вечернее солнце ласкало, ветерок обдувал, и Людмила наконец, после дорожных мытарств и неопределенности с устройством, вздохнула спокойно: койка и крыша над головой есть, можно начинать отдыхать "у моря".
На другое утро, позавтракав, Людмила и Танюшка отправились на море, а по дороге зашли в церковь, где в то время была служба. Танюшке на месте не стоялось, и она все шмыгала между таких же зевак и верующих, которых в храме было немного. А Людмила благоговейно слушала службу и с любопытством разглядывала храм. Он был небогат, точнее, даже нищ — голые, покрашенные масляной краской стены, ни одной старинной иконы, ни одной раки с "мощью" — то ли он всегда был нищ, во что верилось с трудом, то ли из него все постепенно растащили и распродали сами же попы… Но сам храм выглядел празднично: огромный купол поддерживался восьмериком без единого столба, весь он был просторным и каким-то весенним — светлые, голубо-розовые тона красок, голубые и оранжевые ризы у священников, а хор… Он слышался откуда-то "с небес" — видимо с хоров — и звучал просто ангельски. Его можно было слушать бесконечно, можно было плакать, умиляться… Но Танюшка мешала Людмиле. Она суетилась, бегала, а потом и вовсе исчезла куда-то. Оказалось — уже вышагивает по улице в сторону моря. Пришлось Людмиле бежать за нею вслед.
На море они жарились недолго — к жаре надо было привыкать постепенно, да и Людмила вообще предпочитала сначала познакомиться с городом, погулять по его старинным улицам.
Они пообедали и потом пошли в мечеть: там оказался музей религии; потом пристроились в хвост какой-то экскурсии и пошли по улочкам старой Евпатории, слушая рассказ экскурсовода — неглубокий и путаный, но все же интересный. Евпатория оказалась городом заброшенных храмов, в ней уживалось когда-то огромное количество религий и верований: в старой части города стояли бывшая, ныне пустовавшая, синагога, заброшенная татарская кинаса, разрушенный монастырь дервишей, армяно-грегорианский храм, в котором сейчас был устроен спортзал; все было в упадке и еще ждало своего воскрешения и достойного применения, хотя вряд ли это кого интересовало в современной Евпатории: казалось, здесь люди давно забыли про существование Бога.
На пляже и в городе Людмила почти не слышала русской речи: это, действительно, был азиатский город. Здесь говорили по-татарски, узбекски, армянски, азербайджански, украински. Русскую речь — чистейшую, без акцента — Людмила услышала только от… чукчей. Даже в их небольшом дворике уживались армянская, азербайджанская семьи и две украинских — с Западной и Восточной Украины. Поначалу Людмиле показалось странным, что армяне и азербайджанцы приехали сюда отдыхать — разве у них на родине не так же тепло, разве нет моря? Но ей объяснили: идет война в Нагорном Карабахе. Где-то там, почуяв с некоторых пор самостоятельность и вседозволенность, азербайджанцы стали вырезать армян, а армяне — азербайджанцев… Люди, заботясь в первую очередь о детях, просто вывезли их подальше от опасности и дружно спрятались в одном украинском дворике… В воздухе начинал носиться душок национализма, которого на себе Людмила пока не ощущала, разве что вспоминалось странное поведение латышей в аэропорту…
Хозяин квартиры, еще не старый, молодящийся мужчина, — "дядя Миша", как он отрекомендовался, решил сменить гнев на милость и подружиться с Танюшкой. Это выразилось в том, что он стал заигрывать и сюсюкать с ней, — ему уже стали нравиться дети, которые так много платят за ночлег. Но Танюшка от рождения была недотрогой и вообще не очень-то охотно шла на сближение с незнакомыми людьми. Во всяком случае, в дяде Мише она не видела ничего привлекательного. Она увертывалась от рук игривого постороннего дяди и шуток его не принимала. Сделав несколько неудачных попыток "заговорить" с ней, хозяин окончательно рассердился: как это так, какая-то малявка — и не удостаивает его вниманием! Если вежливостью бабуси-эстонки и Людмилы было — не мешать, то уважение, в понятии южан и дяди Миши, — это разговор, общение. "Что за ребенок такой, — пенял он Людмиле, — на ласку не отвечает, все дети играются, а эта — как бука, старушка какая-то, а не ребенок!" — дядя был недоволен, что его усилия пропали даром.